Петербургский день

– Васъ посыльный спрашиваетъ, письмо лично передать долженъ.

Иванъ Александровичъ встрепенулся, вышелъ въ пріемную, и черезъ минуту вернулся съ розовенькимъ пакетикомъ въ рук. Держа его нарочно такъ, чтобы вс видли, онъ вскрылъ его, и прочелъ заблиставшими глазами:

«Приходите отъ 4 до 6 часовъ въ большую Морскую, буду ждать васъ около памятника. Незнакомка».

За полчаса до назначеннаго времени Воловановъ улизнулъ изъ канцеляріи и скорыми шагами пошелъ въ Морскую. На улицахъ уже блистали огни. Иванъ Александровичъ прошелъ прямо къ памятнику; оглядлся, постоялъ, и принялся медленно шагать поперекъ площади. Всмъ проходившимъ дамамъ онъ до неприличія заглядывалъ подъ шляпки, но ни одна не обратила на него вниманія.

Такъ прошелъ часъ. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, онъ весь иззябъ. Въ пять часовъ его громко окликнули:

– Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ? Это былъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ. Черезъ минуту прошелъ другой, и тми же словами окликнулъ его. Потомъ третій, четвертый, пятый, десятый – чуть не вся канцелярія прошла мимо, и каждый по очереди произнесъ: – Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ?

Затмъ началось обратное шествіе. Первый чиновникъ, поровнявшись съ нимъ, сказалъ: – Поджидаете, Иванъ Александровичъ? – и разсмялся ему прямо въ лицо. Затмъ второй, третій, десятый, вс до конца, и каждый произносилъ съ отвратительнымъ, дребезжащимъ смхомъ:

– Поджидаете, Иванъ Александровичъ?

Воловановъ наконецъ побагровлъ отъ досады, кликнулъ извозчика, и похалъ въ Малоярославецъ обдать.

«Удивительно, до чего бываетъ глупо наполненъ петербургскій день», – изумлялся онъ, меланхолически разбирая карту рублеваго обда.

III.

Иванъ Александровичъ Воловановъ, обдая въ общей зал «Малоярославца», усплъ уже скушать и супъ бискъ съ отзывавшимися подогртымъ саломъ пирожками, и судака подъ голландскимъ соусомъ, и ломтикъ телятины со шпинатомъ, когда вдругъ надъ нимъ прогремлъ, съ жирнымъ хрипомъ, зычный окликъ:

– Ваня! Да ты ли это? Вотъ Богъ посылаетъ! И въ ту же минуту дв могучія длани обняли его, и онъ почувствовалъ на самыхъ губахъ тройной, присвистывающій, мокрый поцлуй.

Предъ нимъ стоялъ, упершись въ него животомъ, его дядя, родной дядя, Яковъ Порфирьевичъ Воловановъ, мужчина лтъ пятидесяти, высокій, толстый, съ смугло-срымъ лицомъ, коротенькимъ носомъ, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посредин. Одтъ онъ былъ въ синій пиджачекъ широчайшаго покроя, съ отвислыми карманами.

– Дяденька! какими судьбами? – отозвался Иванъ Александровичъ. – Давно ли въ Петербург? На долго ли?

– Какъ Богъ дастъ, голубчикъ, какъ Богъ дастъ, – отвтилъ дядя, и грузно опустился на стулъ, который словно прислъ на своихъ буковыхъ ножкахъ подъ его тучной тушей. – А пріхалъ я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обдаешь? Брось, сейчасъ брось. Эй, человекъ! Вотъ что, милый ты мой, – обратился онъ къ подбжавшему слуг, – покорми ты насъ, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты намъ что-нибудь такое… этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человкъ прізжій, изъ медвжьяго угла пріхалъ, такъ хочу утробушку свою потшить.

– Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? – тотчасъ предложилъ слуга.

– Во, во, во! – одобрительно прогудлъ Воловановъ-старшій. – Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое… что-нибудь этакое…

– Поросенка подъ хрномъ надо подать. Московскіе есть.

– Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человкъ съ понятіемъ. А потомъ… потомъ… совсмъ что-нибудь этакое…

– Утку можно зажарить, а не то каплунчика, – предложилъ слуга.

– Утку, любезный, дашь намъ, уточку… да съ груздиками, да пожирнй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новйшей марки.

Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стул, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.

– Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербург вашемъ? служишь? – спросилъ онъ.

– Да, дядюшка, служу. Только, по правд сказать, невыгодная у насъ совсмъ служба: ходу никакого нтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмшники все какіе-то.

– А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь вс кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльц встрчаешь: съ чмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.

– Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны; образованность везд замчается. – А вы какъ же сюда, по дламъ?

– По дламъ, голубчикъ, по дламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.

– Объ отсрочк недоимочки?

– Во, во. Петля на ше, я теб скажу.

– Да, плохія времена для помщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вдь первое сословіе въ имперіи.

– Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дло. Мы, вотъ, пріхали, прошеньице подадимъ… а можетъ быть, что-нибудь и очистится.

– Душевно желаю вамъ успха.

– Спасибо, миленькій. А у меня, кром того, и еще есть дло, большое, крупное дло. И вышло оно, надо теб сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.

– Какой артельщикь?

– А у меня въ деревн мужикъ живетъ, Акимъ – тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьес вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербург въ артельщикахъ состоитъ, въ банк какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, прізжалъ онъ ныншнимъ лтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой – вижу, оборотливаго ума человкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человкъ. Зашла у насъ съ нимъ рчь и о хозяйств. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ – Маремьяномъ его зовутъ – и говоритъ: вамъ другаго средства нтъ, кром какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мн и говорить: пустое самое дло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.

– Что-жъ онъ, украсть въ банк хочетъ, что-ли? – изумился Иванъ Александровичъ.

– Нтъ, зачмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я теб скажу, почище штучку придумалъ. Я затмъ, собственно, и пріхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.

– Н-да, – задумчиво и нсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.

– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.

– Тогда и объ отсрочк въ дворянскомъ банк кланяться не станете.

– Ну, нтъ, почему-же? На милость отказа нтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.

На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся сть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.

– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нмочекъ этихъ разныхъ гд-бы У васъ посмотрть? Пвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вдь я, милочка моя, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо. Я, какъ халъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вдь всхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!