Петербургский день

Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на дн стакана только брызги отъ пны остались.

– У насъ, душа моя, въ медвжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я теб скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уздномъ город ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помщики съзжались, циркъ прізжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьб, виды обозрвать. А теперь, кром жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ блыхъ искалъ, такъ и тхъ нтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ прозжалъ лтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи вс на подборъ, и хозяйка имъ вмсто фартучковъ вышитыя полотенца повсила. Он потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.

– И въ сапогахъ? – усмхнулся Иванъ Александровичъ.

– Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я посл всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я теб, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: вс злачныя мста долженъ мн показать. Я тебя сегодня – ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!

И Воловановъ-старшій налилъ себ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.

– Я, дяденька, никогда столько не пью, – протестовалъ Иванъ Александровичъ. – Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ похать.

– Врешь, врешь, я свою мру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! – настаивалъ Воловановъ-старшій. – Какъ это такъ нельзя въ театры? разв пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Разв я не такъ говорю? Вдь мужикъ пьетъ? Ты мн скажи: пьетъ мужикъ, или нтъ?

– Бываетъ, что пьетъ, дяденька.

– А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?

И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.

– Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слуг.

Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вдь пожалуй, въ самомъ дл у человка большія деньги будутъ.

– Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, – сказалъ онъ.

– Погоди, я время знаю. Вдь я, пойми ты, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо, – возразилъ дядя. – У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стакан? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! – крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.

– Полноте, дяденька, здсь никогда такъ къ прислуг не обращаются, – замтилъ Иванъ Александровичъ.

– Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стсняться? Что она – казенная, что ли? отъ начальства здсь поставлена? – Тащи еще дв бутылки, пока живъ!

Съ сосднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидлъ какъ на иголкахъ.

– Право, дяденька, намъ пора въ театръ, – проговорилъ онъ. – Я васъ съ пвичками познакомлю; прехорошенькіе есть, честное слово.

– Ладно, не уйдутъ твои пвички. Мн Маремьянъ общалъ всхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ… ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. «Первое общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія»… слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, срый человкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человкъ, душа у меня безпредльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ теб говорю. Въ теб, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремть будутъ… погоди, дай срокъ!

Иванъ Александровичъ шепнулъ лакею, чтобы поскоре подалъ счетъ. Яковъ Порфирьевичъ положилъ об руки на столъ и опустилъ на нихъ голову.

– Пойдемте, дяденька, я васъ домой отвезу, – сказалъ онъ. – Вы отдохнете, а завтра мы разомъ по всмъ театрамъ… Вы гд остановились?

– Въ гостинниц…

– Въ какой?

– А чортъ ее знаетъ. Не помню.

– Куда же я васъ отвезу?

– А куда хочешь. Чего присталъ? Гусь ты, я вижу.

Лакей подалъ счетъ. Воловановъ-старшій взялъ его обими руками, и читая, разсмялся какимъ-то безсмысленнымъ смхомъ.

– Вотъ оно, Ваня, вотъ… счетъ-то… кхи-кхи…

– Дяденька, платить надо, – сказалъ Иванъ Александровичъ почти строго.

Но Яковъ Порфирьевичъ продолжалъ вертть счетъ трясущимися руками и вполголоса хихикать.

– Счетъ-то, Ваня, а? Вона какъ росписали… Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи… Шуты они, Ваня. А у меня и денегъ никакихъ нтъ. Вонъ оно штука-то какая… Кха!

Иванъ Александровичъ побледнлъ; у него было съ собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчикъ стоялъ подл и пронизывалъ ихъ обоихъ взглядомъ скорпіона. Совршенно неизвстно, чмъ все это окончилось.