Петербургское действо

— Да, это истинно, вымолвила Василекъ, — хотя она и добрая, и ласковая, и совсмъ нту въ ней ничего нмецкаго, а все-таки рожденіемъ своимъ она чужая для нашего отечества. Все-таки она чужеземная принцесса, стало быть, опять то же, что была Анна Леопольдовна.

— Еще меньше того! воскликнулъ Квасовъ. — Анна Леопольдовна происхожденіемъ все-таки нашего царскаго дома была, а Екатерина Алексевна такая же русская, какъ вотъ графиня Скабронская. Только по имени.

Шепелевъ вздрогнулъ, поднялъ глаза на дядю и вдругъ выговорилъ слабо, но отчетливо и рзко:

— Дядюшка! просьба у меня до васъ: никогда вы эту… эту… ну ее!.. не называйте при мн. Она для меня померла, но я не могу ее какъ мертвую добромъ поминать. Я не могу даже имени ея слышать. Можете вы сдлать это для меня?

— Господь съ тобой, порося, все, что прикажешь. Вотъ я дьявола не люблю поминать, ну, теперь буду знать, что есть два дьявола, которыхъ поминать не слдъ. Никогда больше не услышишь. A придется при случа по какому длу сказать, буду говорить второй, и это будетъ значить: второй, молъ, дьяволъ.

Наступило молчаніе. Только лейбъ-компанецъ, закусивъ губу, постукивалъ ложечкой по стакану и слегка соплъ. Онъ собирался сказать нчто, что собирался сказать давно. Но каждый разъ слова не сходили съ языка, духъ спирало въ груди, сердце замирало въ немъ. Онъ боялся вымолвить эти нсколько словъ, потому что боялся того впечатлнія, которое произведетъ это на Шепелева и на Василька. Онъ боялся, что нчто, ставшее для него его единственной дорогой мечтой, окажется вдругъ несбыточной вещью.

Но на этотъ разъ Квасова особенно что-то толкало заговорить и высказаться. Наконецъ, онъ вдругъ бросилъ ложку и вымолвилъ:

— Слушай-ка, порося. Я твою просьбу исполню. Это не мудрено! Никогда второго дьявола именемъ не звать. A вотъ что! У меня есть до тебя просьба. Давно собираюсь, да все страшно вымолвить. Откажешь ты мн, прощай, братъ, на вчныя времена.

— Что вы, дядюшка!

— Да, не что вы! не про пустое сказываю, а дло великое, святое. Грхъ даже, что ты не понимаешь и не догадываешься, про что я говорю. Ты бы долженъ давно самъ заговорить. Чего ждешь? A если просьбу мою не уважишь, вотъ видишь, — лежитъ, шляпа; надну ее, скажу гутъ-моргенъ, и никогда меня не увидишь.

— Такъ объяснитесь, дядюшка, а то, ей-ей, ничего не понимаю.

— Ты сказывалъ не разъ, что хочешь попользоваться новою вольностью дворянской и, выздороввъ, просить абшидъ и ухать къ матери, благо ужь офицеръ.

— Правда.

— Ты и меня звалъ съ собой.

— Встимо, отозвался Шепелевъ. — Что вамъ тутъ длать? Слава Богу, наслужились довольно. Да и всякій день сказываетъ, что служить боле нельзя, что не нынче, завтра заржетъ какой-нибудь солдатъ.

— Все это врно, я, пожалуй, тоже абшидъ подамъ. Ну, а потомъ что жъ? Мы съ тобой такъ и подемъ къ твоей матери?

— Встимо, дядюшка.

— И только того и будетъ?

— Да чего же вамъ еще?

— Да, что ты! Одервенлъ, что-ли? стукнулъ Квасовъ кулакомъ по столу такъ, что вс стаканы зазвенли. — Что ты, каменный, что-ли? Или у тебя Фленсбургъ весь разумъ проковырялъ своей шпаженкой, и совсть отшибъ! Пойми, про что я теб сказываю.

Шепелевъ сидлъ, вытараща глаза на лейбъ-компанца, и лицо его ясно говорило, что онъ ничего не понимаетъ. Княжна Василекъ еще боле удивленно глядла на своего дорогаго друга, наконецъ, скрестила руки и своими чудными глазами какъ будто хотла проникнуть въ душу лейбъ-компанца и увидть, что тамъ бушуетъ.

— Такъ ты, да я, подемъ въ Калугу? выговорилъ Квасовъ.

— Да, отозвался Шепелевъ, удивляясь.

— A княжна? вдругъ выговорилъ лейбъ-компанецъ такимъ голосомъ, какъ если бы произносилъ самую страшную всть.

И, дйствительно, въ этомъ слов, въ этомъ вопрос теперь заключилось сразу все то, что бушевало въ немъ давно, все то, что не могъ онъ произнести, боясь узнать какъ бы свой собственный смертный приговоръ.

Шепелевъ, молча, поглядлъ на дядю слегка блеснувшими глазами и улыбнулся. Княжна Василекъ вспыхнула и отвела глаза.

Наступило молчаніе.

— Да? проговорилъ, наконецъ, укоризненно лейбъ-компанецъ. — Да! Вотъ что! Ваше дло, какъ знаете! Добрая двушка всегда готова себя загубить, но Каинъ тотъ, кто губитъ. Я могу сказать: дай, молъ, я за тебя помру, да ты-то этого не долженъ допускать. Ну, стало быть, пшій конному, гусь свинь, честный подлому, а я теб не товарищи.

Голосъ Квасова задрожалъ при послднихъ словахъ; онъ поднялся и пошелъ въ уголъ, гд была его шляпа. Когда онъ обернулся, то Шепелевъ сидлъ, улыбаясь, и глядлъ на Василька. За тмъ онъ сдлалъ едва замтный знакъ бровями.

Она встала, обернулась къ лейбъ-компанцу, тихо, будто робко подошла къ нему, вскинула руки ему на плечи и вдругъ поцловала его.

Квасовъ какъ-то ахнулъ, будто его ударили дубиной по голов.

— Что? выговорилъ онъ измнившимся голосомъ.

— Акимъ Акимовичъ, да, вдь, это давно… давно кончено!

— Что кончено? заоралъ вдругъ Квасовъ на всю квартиру, такъ что на улиц двое прохожихъ вздрогнули и остановились подъ окошками.

— Дядюшка, иди! сюда, сказалъ Шепелевъ. — Я еще вставать боюсь. Поцлуемся, простите меня! Я уже и матери писалъ и отвтъ имю. Какъ въ Калугу прідемъ, такъ и пиръ горой.

— Такъ какъ же ты смлъ! заревлъ Квасовъ совершенно серьезно, наступая съ кулаками на племянника. — Какъ же ты смлъ, щенокъ поганый!

— Вамъ не сказать? отозвался Шепелевъ. — Ну, ужь, если вы хотите драться, такъ бейте Василька, а не меня. Она виновата.

— Вы виноваты? обернулся Квасовъ, тоже наступая, но уже опустивъ руки и разжавъ кулаки.

— Я, Акимъ Акимовичъ! Мн хотлось васъ попытатъ, мн хотлось, чтобы вы сами и первый заговорили…

Квасовъ остался среди горницы, какъ истуканъ, поглядлъ по очереди на Василька и на Шепелева, дрсталъ тавлинку и, нюхнувъ чуть не цлую горсть, выговорилъ едва слышно, качая головой и щелкая пальцемъ по тавлинк.

— Ахъ, вы разбойники, ахъ, вы людоды! Да, васъ теперь надо… Что надо?.. А? До смерти васъ надо избитъ!!..

И при тускломъ свт нагорвшей свчи, близь самовара, Шепелевъ и Василекъ увидали суровое коричневое лицо лейбъ-компанца, мокрое отъ слезъ. Василекъ бросилась и обняла друга. Шепелевъ, черезъ силу, тоже приподнялся и протянулъ руки къ дяд.

— Второй разъ завылъ по бабьи! шепнулъ Квасовъ въ его объятіяхъ. — Первый разъ, передъ рзней по заморски… И вотъ опять…