Петербургское действо

A то, что не договаривала даже себ опекунша — была ею недавно взлелянная и все боле укоренявшаяся въ ея голов мечта, выдать за сердечнаго и скромнаго молодого человка, вдобавокъ родовитаго и родственника покойной Мавры Егоровны Шуваловой, которая для Гариной была истинная сановница, — выдать некрасивую, по добрую и хорошую двушку, ея любимицу, Василька.

Пелагея Михайловна уже ршила, что. она бы въ этомъ случа все свое большое состояніе присоединила къ ея приданому, и этотъ ея милый "Василечекъ" сталъ бы страшнйшій богачъ. Но она боялась, что ни Шепелевъ, ни другой кто — честный малый — на ней не женится; а кто женится, такъ изъ-за денегъ, а такого и даромъ не надо. Втрогонъ и мотъ какой-нибудь будетъ, нчто въ род ихъ родного "киргиза".

— A гд они? — прервалъ Шепелевъ раздумываніе Пелагеи Михайловны.

— Настенька съ братцемъ?! У Гудовичевыхъ. Тамъ, вишь, Лизавета Романовна будетъ ныньче. Такъ и любопытно Настеньк поглядть ее. A чего и глядть-то! Толстохарева, такъ что страсть. Во сто разъ дурнй моего Василька.

— A это кто такая? выговорилъ Шепелевъ.

— Кто, то ись?

— A это…. Лизавета, какъ вы сказываете? Даниловна.

— Лизаветато Романовна?! — И Гарина разсмялась. — Вишь не знаетъ! Ахъ ты. деревенщина! Неужто, ты по ею пору о Лизавет Романовн ничего не слыхалъ? О Воронцовой?

— Ахъ, Воронцова! — воскликнулъ Шепелевъ. — Какъ же! Она вдь… И молодой человкъ запнулся.

— Ну, то-то! Помалкивай! A то не ровенъ часъ, братъ, улетишь въ Пелымъ.

И Пелагея Михайловна, помолчавъ, покачала головой и прибавила:

— Да, мудреное дло. Какъ ни раскинь, все-таки удивительно выходитъ. Государыня этакая писаная красавица, про какихъ только въ сказкахъ описуется, а тутъ этакую себ выискать для любованія. Хоть бы еще ту сестрицу, что за Дашкова сбыли недавно; тоже неказистая; носъ-то, поди, что твой картофель пареный, но все-таки лицомъ много благообразне. A вдь у Лизаветы-то Романовны все лицо, какъ съ морозу опухше, да и сама-то вся расползлась. Вотъ вы, мужья, каковы! И много я въ жизни видала: жена законная ангелъ и красота, а муженекъ-то прилипнетъ къ баб-яг какой или уроду. Вотъ я, старая двица, мн за полъ-ста лтъ, а лицомъ я была не хуже сестрицы покойной княгини. и состояніе мое было не меньше, когда насъ батюшка раздлилъ; а потомъ мое-то состояньице стало при порядливости и вдвое больше сестринаго. A никогда я замужъ не вышла. Ты какъ объ этомъ, Дмитрій, посудишь? Почему я въ двкахъ сижу? Аль за мной ухаживателей не бывало?

Шепелевъ молчалъ и Гарина прибавила:

— И знаю я, что ты мыслишь. И врешь, родимый, врешь. Были за мной ухаживатели. Да какіе еще! И Куракинъ былъ, и Баскаковъ былъ, и нмецъ, что при кесарскомъ посланник состоялъ, звали Христіанъ Морген…. Моргенштрю, что-ли! Или Моргенфрю! Тфу, не то! Ну, не помню! A ныншній фельдмаршалъ Никита Юрьевичъ, Трубецкой князь, два года за мной ходилъ, да таково вздыхалъ, что пыль подымалъ по дорог. И ни за кого не пошла. Съ вами, ворами, нельзя водиться, съ мужчинами. Прости, голубчикъ, это я не тебя обругала, а всю, значитъ, вашу мужскую линію — втрогонную…

— Вдь не вс же втрогоны, выговорилъ Шепелевъ разсянно и будто думая о чемъ-то другомъ.

— Не знаю, можетъ быть, и не вс, да я-то такихъ не видала. Вашъ братъ до тридцати годовъ завсегда почти умница. а какъ ему четвертый десятокъ пойдетъ, такъ и начнетъ куралесить. Ну, встимо, есть другіе, что чуть не съ пеленокъ буянствуютъ и дерутся и куражутся на вс лады. Вотъ хоть бы буяны Орловы или вотъ нашъ "киргизъ". Ну, ншто можно двушк изъ знатнаго семейства за него выйдти?

— Да вдь Глбъ Андреевичъ, такъ-то сказать, добрый человкъ, выговорилъ Шепелевъ такимъ голосомъ, что Пелагея Михайловна почувствовала, что онъ лжетъ и разсердилась.

— Ужь ты передо мной-то хвостомъ не верти. Да и нашелъ кого подъ защиту брать! Телушка за волка распинается: не волкъ-де сълъ, сама-де сълась у волка въ утроб.

Наступило молчаніе. Шепелевъ воспользовался имъ, чтобы взяться за шляпу и сталъ прощаться.

— Вишь темнота. Обожди, ужо мсяцъ встанетъ, совтовала Гарина. — Напрасно ты, голубчикъ, пшкомъ къ намъ ходишь, да запаздываешь. Третево-сь въ оврашк тутъ у прикащика моего ограбили оброкъ. Ночевать-то, обида, какъ жениха оставить тебя нельзя, пересуды будутъ. Ужь ты бы верхомъ, что-ли, здилъ. Лошадь бы купилъ себ.

— Не на что, Пелагея Михайловна, весело разсмялся Шепелевъ.- A то бы давно купилъ.

— Ну вотъ, не на что! Отпиши матери, скажи — хуже убьютъ грабители. Тутъ у насъ не хорошія мста по пути.

— Да, сказываютъ. Вотъ еще недавно разсказывали, что голштинскіе солдаты здсь грабятъ по ночамъ.

— Какіе тамъ Голштинскіе! голштинцы сидятъ въ своемъ Рамбов. Все это враки. Свои, голубчикъ, занимаются, — свои православные. Вдь дубьемъ по маковкамъ щелкаютъ. A нешто нмцы съ дубовиной обращаться умютъ! Все враки.

Шепелевъ простился съ Пелагеей Михайловной и вышелъ въ прихожую. Пока онъ надвалъ теплый тулупчикъ, въ прихожую вышла Василекъ.

— Какъ вы опять, Дмитрій Дмитричъ, поздно засидлись. Каждый разъ, что вы отъ насъ уходите, я всю ночь…

Василекъ запнулась и прибавила:

— Очень я боюсь, когда кто-нибудь ночью въ городъ идетъ отъ насъ.

И слово "кто-нибудь" какъ-то особенно оттнилось въ рчи ея, будто умышленно.

— Ничего, Богъ милостивъ, равнодушно отозвался юноша; спускаясь по лстниц. — Сколько разъ благополучно домой добирался. Прощайте.

— Тфу, тфу, сухо дерево! Не сглазьте! — быстро оживясь, выговорила Василекъ ему въ догонку.

XX

Шепелевъ вышедъ на улицу совершенно пустынную и глухую. Сначала ему показалось темно на двор, но затмъ черезъ минуту, благодаря мсяцу, выплывшему изъ-за тучи, на двор стало свтло, какъ днемъ.

Юноша быстрой походкой, скрыпя сапогами по морозному снгу, притоптанно у желтой лентой среди улицы, бодро зашагалъ вдоль сугробовъ, заборовъ и пустырей.

"Авось ничего, — думалъ онъ — сколько разъ тутъ хаживалъ. Да притомъ не нмцы рамбовскіе, а свои православные грабятъ, говоритъ Пелагея Михайловна, оно все-таки не такъ страшно. Со своимъ-то братомъ грабителемъ и поговорить можно; ну тулупъ что ли отдамъ, да и побгу домой. A вотъ если бы нмецъ, — бда. Тутъ со страху не токмо нихт-михтъ скажешь, а хуже того, растеряешься, по птушиному заговоришь".

И молодой человкъ быстро шагалъ, раздумывая. Какъ часто случалось ему, о томъ — трусъ онъ или нтъ? За послднее время посл его поступленія въ преображенцы, этотъ вопросъ часто появлялся въ его голов, и онъ никакъ не могъ ршить его. Иногда ему казалось, что онъ "ничего", какъ и всякій другой офицеръ или солдатъ, за себя постоитъ; иногда-же случалось ему пугаться пустяковъ, чувствовать дрожь по спин, и языкъ прилипалъ къ гортани. И затмъ малый долго укорялъ себя:

— Трусишка, двка красная, щенокъ. Всякой вороны пугаешься!

Уже около получаса, какъ шагалъ Шепелевъ по узкой протоптанной дорог, гд, очевидно, здили только въ саняхъ, да и то больше въ крестьянскихъ дровняхъ. Онъ изрдка оглядывался и назадъ, на освщенную луной пустынную улицу и съ невольнымъ чувствомъ боязни вглядывался нтъ ли кого позади его. Наконецъ, при поворот за уголъ въ другую улицу, гд былъ оврагъ и мостъ, на счетъ котораго предупреждалъ его рядовой Державинъ, и гд ограбили прикащика Гариной, онъ снова оглядлся. Поворачивая за уголъ, онъ увидлъ, что за нимъ вдали зачернлось что-то и быстро увеличивалось.