Петербургское действо

— Что ты, оошка? выговорилъ Алексй Орловъ первый, подходя и пытливо вглядываясь въ замороженное лицо старика. — Ты, смотри, не балуй; врно сказываю, не до смху намъ.

— Ну, ладно, учи больше. Уходите наперво отсюда. Вишь все переворошили какъ! Принесу закусить и разскажу кой-что новешенькое.

— Да ты гд былъ-то? подступилъ Григорій Орловъ.

— A былъ тамъ, гд меня нту, Григорій Григоричъ. И вы тоже чудны. Ншто со мной когда бывало, чтобъ я спозаранку сбжалъ со двора, не давъ вамъ покушать, такъ, ради бездлья? Эхъ вы, то-то вотъ! Я за утро-то столько дловъ передлалъ, что у меня въ голов теперь вьюнъ вьюномъ. Дайте передохнутъ, говорю, и все выложу.

Офицеры вышли снова въ гостинную, недоумвая переглядывались, но невольно пріободрились и начали шутить. Братья Орловы боле другихъ начали надяться, что лакей дядька что-то выдумалъ или узналъ новое. Но они все-таки чувствовали, что за соломенку хватаются.

— Да вретъ просто, замтилъ Пассекъ.

— Нтъ, Петръ Богданычъ! отозвался Алексй. — Не знаете вы нашего ошку. Онъ зря никогда рта не разинетъ, когда намъ не до смху.

— Вотъ чудное-то дло будетъ, замтилъ едоръ Орловъ, всегда молчаливый и самый хладнокровный изъ всей компаніи, если пестунъ устроитъ дло, которое у насъ не выгорло. даже Елисавета евта… Романовна ничего не смогла.

И вдругъ, сообразивъ будто нелпость этого, едоръ Ордовъ махнулъ рукой и прибавилъ:

— Эка пустяковина! И мы-то дураки тоже. Весь Петербургъ обшарили и ничего не сдлали, а тутъ вдругъ, нашъ старый хрычъ Агаошка что-нибудь надумалъ.

— Конечно, пустяки, угрюмо отозвался Ласунскій. Но Алексй пристально взглянулъ въ глаза брата Григорья и выговорилъ:

— Ну а ты, Гриша, что думаешь?

Григорій развелъ руками и тихо вымолвилъ:

— Да я-то знаю, что оошк случалось мн такія дла обдлывать, что самъ Фридрихъ кабы узналъ, такъ за своимъ нмецкимъ ухомъ почесался бы и позавидовалъ.

Чрезъ нсколько минутъ Агаонъ, понукаемый Алексемъ Орловымъ, не столько ради закуски, сколько ради того, чтобы узнать поскоре принесенныя имъ всти, накрылъ столъ и подалъ кушанье. Вс услись, исполняя упрямое требованіе дядьки прежде откушать, и стали сть, весело и охотно. Агаонъ сталъ около стула своего любимца, Григорія Григорьевича, и началъ, какъ бывало всегда въ серьезныхъ случаяхъ, длать ему допросъ.

— Ну! знаете-ли вы кого мы нарядили въ Красномъ Кабачк? началъ онъ медленно и съ самодовольствомъ.

— Ну, здравствуйте! воскликнулъ Алексй. — Какъ всегда! началъ оошка съ Адама. Иди прямо къ длу, пытатель! Вдь эдакъ завсегда, только дыбковъ да плетей не хватаетъ, а то бы чистый застнокъ вышелъ, какъ у Бирона бывало.

— A ты попридержи-ка языкъ, огрызнулся Агаонъ. — Плети да застнокъ припуталъ…

— Да нельзя-же, оошка, съ Адама начинать.

— Съ какого теб Адама? Что ты гршишь? Я объ голштинц спрашиваю.

— Оставь его, Алеханъ, ты вчно мшаешь и дло оттягиваешь. Пускай хоть съ Адама начинаетъ, да только чтобы толкъ вышелъ. Онъ у насъ умница!

— Вотъ то-то! Да! отозвался Агаонъ. — И прималкивай, обернулся онъ къ Алексю. — Вы ему прикажите вс прималкивать, а то и впрямь до вечера не кончу. Ну слушайте, Григорій Григоричъ. Кого вы въ миску-то нарядили, знаете-ли?

— Знаю давно, голштинецъ, т. е. фридриховскій посланецъ, фехтмейстеръ Котцау, покорно приготовился отвчать на допросъ Григорій Орловъ, какъ будто все боле чуя, что Агаонъ принесъ, если не спасеніе, то отсрочку ожидаемаго съ часу на часъ ареста.

— Ну, ладно, вотъ онъ это и есть пущенный гонцомъ отъ Хредлиха. Ну, вотъ, покуда вы бгали по Питеру, да просили заступничества у разныхъ вельможъ, я сидлъ у себя въ прихожей и свое дло надумалъ. Ваши-то вс заступники при Лизавет Петровн зубасты были, а нон вс хвосты поджали. A нон, доложу я вамъ, вся сила въ нмц. Вы не ухмыляйтесь, я хоть и крпостной вашъ холопъ, а это мн сдается врно. Вотъ я и надумался, дай думаю я, черезъ своихъ пріятелей, тоже холоповъ, свою канитель заведу. Ну, вотъ я третій день и мыкаюсь, изъ дома пропадаю, а нын съ зари провалился. Вонъ Алексй-то Григорьичъ, по своему ребячеству и малымъ годамъ, небось, подумалъ, что молъ Агаонъ запоемъ запилъ. Не пивши никогда за всю жизнь, теперь изъ кабака не выходитъ. Хитеръ, вдь!!

Алексй Орловъ былъ немногимъ моложе брата и ему шелъ уже двадцать седьмой годъ, но Агаонъ упрямо считалъ его парнишкой сравнительно со своимъ бариномъ, героемъ многихъ битвъ. Алексй всегда огрызался полушутя на старика за это искреннее убжденіе, что онъ еще молокососъ. Теперь едва только Алексй открылъ ротъ, какъ старикъ поспшилъ прибавитъ:

— Не прикажите ему болтать, пусть помалкиваетъ, покуда всего не выложу.

И Агаонъ въ мельчайшихъ подробностяхъ разсказалъ, какъ онъ съ однимъ изъ пріятелей, лакеемъ графа Воронцова, отправился въ гости въ людямъ принца Жоржа, и даже познакомился съ господиномъ Михелемъ.

— Только ужь больно въ себя ушелъ, прибавилъ Агаонъ, рукой не достанешь. Вельможа будто отъ того, что прынцу сапоги чиститъ.

Затмъ отъ Жоржа, направленный пріятелями, Агаонъ нанялъ пару лошадокъ и отправился прямо въ Ораніенбаумъ.

— Когда? воскликнули вс въ одинъ голосъ.

— Встимо нон, прямо оттуда, — и ямщика еще не разсчиталъ, ждетъ внизу.

Старикъ началъ было разсказывать, какъ хромаетъ правая лошадь, какъ ногу себ зашибла гд-то, но молодежь прервала старика въ нетерпніи.

— Ну, ну, не томи, воскликнулъ Григорій, — неужто же былъ у самого Котцау?

— У него у самого.

— Да зачмъ?

— За дломъ.

— Да за какимъ дломъ? Къ нему-то?….

— A вотъ, слушайте. Пріхалъ, розыскалъ его. Нанялъ это онъ въ Рамбов фатеру самую тоись мщанскую, десять рублевъ въ мсяцъ платитъ. Ладно, думаю, хорошо, — это намъ на руку; стало-быть нмецкихъ-то деньжищъ мало, съ собой не привезъ, а русскими еще не разжился.

И Агаонъ въ первый разъ сначала своего повствованія ухмыльнулся весело и въ ладоши ударилъ.

— Ну, вотъ, вошелъ я. Два у него солдата ихнихъ, рейтера, такіе, что въ Красномъ Кабачк были, токмо другіе, — перемнилъ. При тхъ-то знать ему стыдно, — видли его ряженымъ. Сначала они меня пущать не хотли, чуть было не стали въ шею гнать. Я не иду, поясняю — барина надо, а они подлецы, встимо, по-русски хоть-бы теб вотъ одно слово: что ни разинутъ ротъ, все свой хриплюнъ. Зашумли мы! Вдругъ, отворяется дверь и входитъ, кто-же бы вы думали? Я такъ и прислъ отъ радости! Анчуткинъ!

Оба братья Орловы, недоумвая, взглянули на стараго дядьку.

— Какой чортъ Анчуткинъ? Я не знаю, отозвался Григорій Орловъ, нетерпливо слдившій за разсказомъ дядьки и ожидавшій конца повствованія.

— Анчуткинъ, забыли? Вашего покойнаго родителя священника сынишко. Онъ у насъ махонькимъ въ дом бывалъ, собирали было его тоже въ семинарію, обучали, въ дьяконы полагать думали, а онъ теб не тутъ-то было, вмсто дьяконовъ, удрамши, въ солдаты сдался. И махонькимъ-то самъ себ амуничку все стряпалъ да ребятишками на сел командовалъ. Ншто не помните, какъ Анчуткинъ съ компаніей своей приступомъ дьячиху въ бан взялъ? Еще вашъ покойный родитель всхъ тогда ихъ пересчь веллъ.