Петербургское действо
Шрифт:
— Ну, ну, не помню. Говори, что же дальше?
— Да ншто вы не смекаете?
— Ничего не смекаю.
— Анчуткинъ, стало-быть, при этомъ нмц состоитъ, ну, въ деньщикахъ — что-ли. Изъ нашихъ-то христолюбивыхъ воиновъ перешелъ, окаянный, въ голштинцы.
— Ну, ну!.
— Ну вотъ, какъ мы съ нимъ увидлись, такъ оба и ахнули и давай цловаться. Потомъ это вышли изъ дому, выбрать себ мстечко, гд побесдовать; ушли за дрова, да тамъ и присли… И въ полчаса времени все ваше дло и обдлали.
— Да какъ? какъ? Говори! закричали почти вс.
— Какъ? A вотъ какъ. Есть у васъ
— Что-жъ, неужто-жъ откупиться можно? воскликнулъ Григорій Орловъ. — Неужто денегъ возьметъ Котцау?
— A почему-жъ это ему и не взять? вдругъ какъ бы обидлся Агаонъ.
— Не можетъ быть, оша, это все пустое. Тебя твой Анчуткинъ надуетъ, деньги положитъ въ карманъ и не говоря даже съ Котцау. И будемъ мы въ дуракахъ.
Агаонъ обозлился на мнніе барина и всхъ остальныхъ офицеровъ, утверждая и клянясь всми святыми, что вся сила въ томъ, чтобы заплатить Котцау за обиду двсти или триста червонцевъ.
— Да не возьметъ онъ ихъ! воскликнулъ Алексй Орловъ. — Фофанъ ты, ошка! Не ожидалъ я отъ тебя! Слъ въ лужу. A я было думалъ, ты и впрямь что-нибудь путное надумалъ. Фофанъ!
— Вдь вотъ спорщикъ! воскликнулъ Агаонъ. — Да ты ншто съ этимъ голштинцемъ говорилъ? A я говорилъ.
— Съ кмъ? Съ Котцау?! воскликнулъ Григорій Орловъ. Котцау ты видлъ?
— Встимо видлъ, онъ же мн и сказалъ, сколько возьметъ.
Офицеры повскакали съ мстъ.
— Такъ эдакъ бы и говорилъ! загудли голоса, со всхъ сторонъ.
— Говорилъ?… Вонъ этотъ вотъ озорникъ ншто дастъ что путемъ сказать? Знай перебиваетъ, показалъ онъ на Алекся Орлова. — Николи не дастъ ничего путемъ разсказать. Слушайте!
Объясненіе свое Агаонъ закончилъ такъ, что снова веселый гулъ, смхъ и крики раздались въ квартир Орловыхъ. Онъ передалъ свой разговоръ съ Котцау, которому онъ былъ представленъ Анчуткинымъ. Ротмейстеръ, конечно, тотчасъ же признавшій старика, сначала, по выраженію Агаеона, остервенился.
— Думалъ ужь я, опять меня бить начнетъ, однако нтъ, Анчуткинъ залопоталъ ему по-ихнему…
— По-нмецки? спросилъ кто-то.
— То-то, по-нмецки. Оттого и въ голштинцы попалъ, что обучился въ войну по-ихнему. Прыткій малый.
— Ну, ну, разсказывай…
— Ну вотъ, Анчуткинъ, полопотамши съ нимъ, мн и говоритъ: дло это сладиться можетъ, баринъ согласенъ получить триста червонцевъ за обиду, только чтобы это никто не зналъ, а узнаетъ кто про это, то онъ откажется. A деньги эти чтобы я ему самолично отъ васъ передалъ. Ну, и доложу я вамъ, Григорій Григоричъ, не люблю я нмцевъ — смерть, но доложу я вамъ, что этотъ самый Котцау, какъ мн сдается, не надуетъ.
— Чортъ его душу знаетъ! Можетъ и надуетъ! замтилъ Ласунскій.
— И авто не все, продолжалъ старикъ. — Слушайте. Окромя эфтова, еще онъ требуетъ, чтобы вы значитъ обои, вы, да вотъ и озорникъ этотъ, обои прощеніе у него просили передъ разными самовидцами. Чтобы при семъ и голштинскіе были мейнгеры и наши всей гвардіи офицеры.
— Ну и это онъ брешетъ!… вскрикнулъ Григорій Орловъ.
— Пустое, въ ту же минуту обернулся къ брату Алексй:- что ты болтаешь, Господь съ тобой! Да я на четверинкахъ къ нему подойду
и прощеніе просить буду. Не ради себя, а ради поважне чего. A вотъ, когда будетъ на нашей улиц праздникъ, такъ мы его въ холщевый мшокъ битьемъ обратимъ за это свое ныншнее посрамленіе.— Не могу я, замоталъ головой Григорій, — ей-Богу не могу! Попроси я сегодня у него прощеніе, такъ меня такое зло будетъ разбирать, что я на другой же день, чтобы душу отвести, нарочно въ Рамбовъ поду его колотить. Еще хуже будетъ.
Между друзьями начался споръ и офицеры стали доказывать Григорію Орлову, что онъ долженъ согласиться и на примиреніе посредствомъ тайной уплаты денегъ, и на публичное покаяніе.
— Ну, спасибо теб, оошка! воскликнулъ вдругъ Алексй Орловъ и, обнявъ Агаона, который напрасно въ него упирался руками, силачъ взялъ старика на руки, какъ берутъ ребенка и началъ его качать, приговаривая:
— Душка оошка! Душка оошка!
— Брось, брось, убьешь! Пусти, не все сказалъ! не сердясь, а напротивъ очень довольный взмолился Агаонъ.
— Врешь! Все! смялся Алексй Орловъ, продолжая раскачивать старика.
— Ей Богу не все, вотъ теб Христосъ Богъ, не все! главнаго не разсказалъ. Пусти!
— A ну, говори!
И Алексй поставилъ его на ноги.
— Фу, озорной! Закачалъ! Даже въ голов помутилось, тошнитъ какъ на корабл.
Агаонъ прищурилъ глаза, потеръ себ лобъ рукой и выговорилъ:
— Григорій Григоричъ, вдь не все; главное не сказалъ.
— Что еще? Ну! Что? раздались голоса.
— A вотъ что… Только это не я, значитъ, а самъ, онъ сказываетъ — Котцау, говоритъ, что получимши деньги и ваше прощеніе, онъ все жъ таки ничего подлать не можетъ. Какъ онъ ни проси, васъ, значитъ, простить, — васъ ни Жоржъ, ни тамъ во дворц не простятъ; а должны вы все-таки съ своей стороны похлопотать.
— Вотъ теб и здравствуйте! выговорилъ Алексй.
— И приказалъ онъ вамъ, только тайкомъ и опятъ чтобы никто не зналъ, что это онъ васъ надоумилъ… Приказалъ хать просить обо всемъ этомъ дл графиню Скабронскую.
— Что? Что? воскликнулъ Григорій Орловъ:- Скабронскую? Это съ какого чорта? Она-то тутъ при чемъ же? Вотъ и вышелъ нмецъ, дубина. Мы ужь и ддушку ея, и Разумовскихъ, и саму Воронцову просили, а по его, ступай въ Скабронской!
— Стало быть, такъ надо! возразилъ старикъ досадливо. — Это онъ самъ сказалъ, да еще прибавилъ: и непремнно пошли ты господъ къ графин; коли не поврятъ, такъ скажи, что я имъ такъ сказываю. Я дло, молъ, свое портить самъ не стану.
— Да вдь это теб все Анчуткинъ расписывалъ?
— Встимо Анчуткинъ, да вдь я тутъ же былъ и видлъ, что онъ лицомъ длалъ и руками. И опять таки, Григорій Григоричъ, сами знаете, что ужь грха таить, при эдакой бд я на его нмецкомъ хриплюн много понялъ. Не даромъ столько времени выжилъ съ вами на войн.
Григорій Орловъ дйствительно вспомнилъ, что Агаонъ изъ ненависти къ Германіи больше притворялся, что не выучился нмецкому языку, а въ сущности понималъ очень много.
Молодежь стояла вокругъ старика и раздумывала. Все дло, которое сначала показалось очень просто и умно придумано дядькой, теперь оказалось будто испорченнымъ.