Петербургское действо

— Живетъ-то пущай все-таки у меня, ршилъ Іоаннъ Іоанновичъ, а то вдь мальчуганъ взбсится одинъ, слова не съ кмъ сказать. Да подъ моимъ призоромъ дло врне будетъ.

Положеніе юноши Кирилла стало незавидное. Онъ родился въ Вн, затмъ воспитывался и учился въ Париж, и былъ образованне своихъ ровесниковъ, россійскихъ недорослей. Онъ былъ очень недуренъ собой, стройный, даже граціозный въ походк и движеніяхъ. Отецъ обожалъ его, а потерявъ жену, ужасно баловалъ, и онъ въ Париж привыкъ въ такой обстановк, о которой и помину не было, конечно, въ Петербург. Ддушка вдобавокъ сразу нагналъ на него такого страху, что онъ безъ дрожи въ тл не могъ видть его.

Но, помимо этого, и вс впечатлнія юноши въ Россіи были тяжелыя. Все испугало его и все привело въ ужасъ: и снжные сугробы по равнинамъ, и грязные рваные тулупы простонародья, и грязь зазжихъ дворовъ по дорог, которые были вс — tout pleins de b`etes et d'animaux.

И въ дорог всплакнулъ нсколько разъ юноша, да и теперь. сидя чуть не взаперти въ дом дда, случалось ему плакать. Къ довершенію всего, юноша, не зная ни слова по-русски, не могъ говорить ни съ кмъ. Русская рчь, звучавшая кругомъ надъ его ушами, казалась ему какимъ-то дикимъ рыканьемъ и лаемъ.

— Mais ее n'est pas une langue! восклицалъ онъ, жалуясь своему новому товарищу, по имени Эмилю. — Ее n'est pas une langue, c'est un aboyement de chien!

Эмиль утшалъ юношу, говоря, что ему прежде русскій языкъ тоже казался лаемъ собачьимъ, но что теперь за два года жизни въ Петербург онъ уже сталъ мараковать и понималъ все.

— Языкъ варварскій, конечно, говорилъ Эмиль;- похожъ, дйствительно, на лай, но въ немъ есть отдльныя слова для обозначенія всякаго предмета, также какъ и по-французски. Что хотите можно сказать на ихъ язык, уврялъ онъ.

Но юноша почти не врилъ этому, даже требовалъ доказательствъ и, указывая на разные предметы, спрашивалъ у Эмиля, какъ назвать это по-русски. Эмиль иногда зналъ и, исковеркавъ русское слово, называлъ его, выговаривая на свой ладъ, отчего слово русское еще боле удивляло Кирилла. Иногда же Эмиль не зналъ вовсе спрашиваемаго и, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, самъ сочинялъ, или называлъ предметъ на мстномъ горномъ нарчіи окрестностей Женевы.

Такимъ образомъ, привезенный изъ своей второй родины Франціи, въ свое настоящее отечество, которое онъ не зналъ, юноша Кириллъ, избалованный отцомъ, вдругъ сдлался самымъ несчастнымъ существомъ. Дда своего онъ видалъ только за завтракомъ, обдомъ и ужиномъ и то только вначал; вскор же ему стали часто подавать пищу въ комнату, по приказанію дда, потому что брюзгливому графу Іоанну Іоанновичу, прожившему весь свой вкъ одиноко, было непривычно и скоро надоло имть вчно предъ глазами молчаливаго и печальнаго юношу.

Съ перваго же мсяца жизни внука въ дом, онъ далъ ему до сотни прозвищъ. Никогда не называя его по имени, онъ обращался къ нему со словами:

— Ну, ты! фертикъ! финтикъ! парижанская мусья!!

Затмъ онъ долго звалъ его, неизвстно почему, "ладеколонъ" и это прозвище всякій разъ заставляло его самого смяться до слезъ. Юноша только роблъ, краснлъ отъ всхъ прозвищъ и даже на послднее "ладеколонъ" отзывался, какъ если бы оно было имя, данное ему при крещеніи.

Наконецъ, однажды, спросивъ у Эмиля, допущеннаго стоять за столомъ у кресла внучка, графъ узналъ, какъ сказать внукъ по-французски, т. е. "petit fils" и съ этого дня у Кирилла было новое прозвище, которое, однако, мене обижало его.

— А! такъ вотъ что? воскликнулъ Іоаннъ Іоанновичъ:- такъ ты, фертикъ, выходишь мн по вашему: путифицъ! Ну, такъ тебя путифицемъ и звать будемъ.

Смшное и грустное положеніе Кирилла или, какъ звали его въ дом вс люди, "графченка" увеличивалось, конечно, сначала его незнаніемъ русскаго языка, а затмъ, посл упорнаго прилежанія съ его стороны, его нелпымъ и дикимъ русскимъ языкомъ, пріобртеннымъ благодаря урокамъ Эмиля. Брюзгливый ддушка не позаботился доставить внуку настоящаго русскаго учителя. Эмиль скверно говорилъ по-русски, а ужь ученикъ его иногда такія русскія слова произносилъ, что графъ Іоаннъ Іоанновичъ хохоталъ до слезъ и до колики.

Такимъ образомъ, въ однообразной жизни старика, внучекъ изъ Парижа или "путифицъ" сдлался незамтно домашнимъ скоморохомъ, забавой и шуткой. За столомъ, вкругъ котораго стояло всегда десятка два крпостныхъ офиціантовъ съ тарелками, графъ заговаривалъ нарочно и заставлялъ говорить "путифица" только на потху. И самъ каждый разъ хохоталъ онъ безъ конца, иногда болзненно желчно и притворно, и своимъ крпостнымъ офиціантамъ позволялъ фыркать въ руку отъ русскихъ словъ графченка.

Немудрено, что чрезъ полгода затворнической жизни, при отсутствіи кого-либо, съ кмъ душу отвести, помимо Эмиля, который сталъ вдругъ зашибать, полюбивъ россійскую водку, наконецъ при постоянномъ непріязненномъ отношеніи къ нему дда, оскорбляемый и скучающій, бдный путифицъ сталъ чахнуть. Онъ, вроятно, и умеръ бы, если бъ случайно его судьбой не поинтересовалась старушка, дальняя родственница Скабронскихъ, пріхавшая изъ Курска въ Петербургъ по длу тяжебному и навстившая своего важнаго родственника.

Старушка эта была полусвятая жизнью и, конечно, добрйшей души женщина, но хитрая на добро. Она въ одинъ мсяцъ поддлалась къ старому графу, хотя это было трудно и убдила его призвать докторовъ освидтельствовать внучка; и докторовъ не русскихъ, а нмецкихъ, которыхъ въ Петербург было не мало. Старушка объяснила это тмъ, что такъ какъ ребенокъ родился заграницей, то и тльцо его на половину нерусское, стало быть и болзни у него должны быть иноземныя, стало-быть и докторовъ надо чужестранныхъ.

Разумется, старикъ не послушался бы родственницы, но вслдствіе одного новаго обстоятельства Іоанну Іоанновичу самому хотлось совсмъ отдлаться отъ путифица. Онъ вдругъ приревновалъ къ нему, красивому юнош, свою, вновь заведенную "вольную женку", жившую въ дом. Докторовъ позвали, юношу осмотрли, нашли въ немъ признаки начинающейся чахотки и ршили, что его надо отправить жить въ такую землю, гд не бываетъ снговъ и морозовъ.

— И прекрасное дло! воскликнулъ Іоаннъ Іоанновичъ, узнавъ это. Пущай гд родился туда и узжаетъ.

Тотчасъ же Іоаннъ Іоанновичъ снарядилъ своего внука, приставивъ къ нему двухъ дядекъ, одного русскаго изъ своей дворни, другого француза, взятаго изъ магазина съ Большой Морской. Присоединитъ съ нимъ глуповатаго, но добраго Эмиля было нельзя, такъ какъ онъ окончательно спился съ круга за послднее время.

Юноша собрался въ дорогу. За два часа до его вызда со двора въ дальній путь, во Францію, графъ Іоаннъ Іоанновнуь позвалъ къ себ семнадцатилтняго внука и сказалъ ему длинное нравоученіе: какъ себя вести заграницей, слушаться дядекъ во всемъ и отписывать ему аккуратно каждый мсяцъ о своемъ жить-быть. Нравоученіе это сводилось къ тремъ главнымъ пунктамъ: молись чаще Богу, трать меньше денегъ и сторонись отъ женскаго пола.

Разумется, Кириллъ самъ себя не помнилъ отъ радости, что ссылк его и затворничеству конецъ. Старушку, вступившуюся за него, онъ боготворилъ и даже звалъ съ собой тайномъ заграницу. Но она только руками замахала и объяснила, что коли онъ, паренекъ, чуть не померъ въ Россіи, такъ она во Франціи тотчасъ помретъ.

— Всякій живи, гд родился, сказала она, — во всемъ Божьемъ міру такъ, соколикъ мой. На зврьяхъ и на деревцахъ то же видно. Былъ у меня подаренный мн графомъ Разумовскимъ гишпанскій котъ, — года не выжилъ въ Россіи. Посадила я у себя въ вотчин перламутровую грушу римскую, — за одну зиму вс высадки пропали.