Петербургское действо

— Поняла?

— Встимо, родимый. Куды же ее тащить?

— Мн въ руки или въ карманъ. Да со сноровкой. Чтобы никто не видалъ!.. A то оба въ Сибирь улетимъ.

— О-охъ!.. вздохнула Матвевна.

— Да. Врно… Ну, кати. Вотъ теб три гривны. Живо. Единымъ духомъ… Погоди! Какъ меня найдешь, виду не подавай. Стой лучше столбомъ. Я къ теб подойду лучше самъ, и стану задомъ. Поняла? A ты ее мн въ карманъ и ухни. Поняла?

— Поняла… Да какъ тоись задомъ?

— О, оголтлая. Вотъ такъ!..

И Квасовъ повернулся къ баб спиной и надвинулся на нее такъ близко, что отдавилъ ей ногу.

— Поняла! Въ карманъ мн и сунь. Ну, качай… Живо! Деньги не потеряй…

И Квасовъ также рысью, но видимо довольный, вернулся въ казарму. Баба пустилась опрометью по улиц и тотчасъ скрылась за угломъ.

Въ то же самое время въ корридор, когда Фленсбургъ уже почти догналъ принца, въ нему приблизился почтительно молодой рядовой и выговорилъ на чистйшемъ нмецкомъ язык:

— Если будетъ нужда во мн его высочеству или вамъ для какого либо объясненія, то я отъ всего сердца готовъ служить.

Фленсбургъ разсянно отвчалъ: gut, хотя онъ хорошо не понялъ сразу чего собственно хочетъ этотъ рядовой, и двинулся дале.

— Какъ здоровье господина фехтмейстера посл этой глупой непріятности? снова вжливо спросилъ по-нмецки рядовой, слдуя за Фленсбургомъ.

— Ничего… Но за эту глупость будетъ еще достойная буянамъ расплата! отвчалъ Фленсбургъ и прибавилъ, останавливаясь:

— Какимъ образомъ вы преображенецъ?… Вы изъ Курляндіи или…

— Я изъ Казани, господинъ офицеръ.

— Вы русскій?!

— Точно такъ-съ…

— Какимъ же образомъ вы такъ говорите по-нмецки… замчательно хорошо?

— Я люблю языкъ этотъ и знаю его съ дтства.

— Ваша фамилія?

— Державинъ.

— Державинъ? Не слыхалъ еще ни разу этого имени… Но разв въ Казани могъ быть кто нибудь способный учить по-нмецки?

— Да-съ… И Державинъ сталъ бойко и быстро разсказывать, какъ онъ выучился языку.

Разговоръ затянулся. Фленсбургу понравились шутки юноши на счетъ его дикаго учителя, каторжника Розы. Онъ началъ смяться и разспрашивать подробне…

Вскор Фленсбурга позвалъ кто-то изъ офицеровъ къ принцу. Онъ двинулся и выговорилъ:

— До свиданія. Заходите ко мн. Я во дворц принца. Намъ нужны говорящіе по-нмецки. Дло найдется… Заходите…

Фленсбургъ нашелъ принца, гнвно, но сдержанно объясняющаго что-то такое кучк офицеровъ на самомъ невроятномъ русскомъ язык. Было видно по лицамъ ближайшихъ, что они при всемъ усердіи не могутъ понять ни одного слова…

— Биль!.. Баба… Мой… Многъ… Не карошъ! разслышалъ Фленсбургъ и подумалъ про себя:

«Охъ, молчалъ бы ужь лучше. Потха одна!» И онъ приблизился.

— Что прикажете, ваше высочество?

— Милый Фленсбургъ, заговорилъ принцъ на родномъ язык. — Это ужасно!.. Это невроятно!.. Поглядите: разв это ротный дворъ? Это базаръ, ярмарка, синагога, птичій дворъ. Эти бабы… Эта грязь… Эти клтки… Эта вонь!

— Потому я и хотлъ, чтобы ваше высочество сами видли преображенскій дворъ. Вы бы не поврили. Да и государь не повритъ, пока не увидитъ.

— Нтъ, государя нельзя сюда вести. Неприлично, наконецъ. Я прежде приказываю все это очистить. У нихъ плацъ большой обращенъ въ огороды! Вы слышите? Изъ плаца огородъ сдлали!

Принцъ поднялъ руки въ ужас и пошелъ обратно къ выходу, не желая глядть дале. Онъ бормоталъ что-то на ходу себ подъ носъ. Фленсбургъ разслышалъ только два раза произнесенное слово:

— Янычары! Янычары!…

XXXI

Дйствительно, ротные дворы преображенскаго и другихъ полковъ имли странный видъ, въ особенности для прізжаго изъ Германіи офицера, а тмъ боле для того, кто былъ знакомъ съ полковыми дворами и казармами прусскаго короля-воина.

При вход съ большого общаго крыльца подъ своды ротной казармы, принцъ еще въ начал корридора, темнаго и грязнаго, былъ сразу пораженъ сплошнымъ гуломъ голосовъ и спертымъ кислымъ, удушливымъ воздухомъ. Причина этой обстановки была страшная тснота, ибо солдаты жили здсь со своими семьями, женами, дтьми и даже родственниками. Иногда же, по дозволенію потворствующаго начальства, брали къ себ, если находилось мсто, на хлба, за выгодную плату, совершенно постороннихъ людей. Такимъ образомъ явились въ казармахъ старики и старухи, подъячіе и духовные, стрекулистъ, вдова пономариха, разнощикъ, и какой нибудь хворый, увчный или просто побирушка-нищій, аккуратно платящій за свой уголъ изъ грошей собираемаго днемъ подаянія… Попадался тутъ народъ и бглый, почти безъ роду и племени; жидъ, цыганъ, калмыченокъ, удравшій отъ побоевъ злющей барыни-прихотницы. Вс они, конечно, приходились на словахъ тетками, дядями и родственниками своихъ хозяевъ-солдатъ.

Маленькія, загрязнлыя до нельзя горницы раздлялись перегородками. Каждая семья стремилась имть отдльное владніе, хотя бы на трехъ-четырехъ аршинахъ пространства; и безконечныя жиденькія перегородки громоздили, длили горницы на отдльные «семейники». Поэтому вся казарма казалась неисходнымъ пестро-грязнымъ лабиринтомъ, гд кишлъ, какъ муравейная куча, всякій людъ отъ мала до велика и отъ зари до зари.

Тутъ шныряли взадъ и впередъ вереницы бабъ-солдатокъ, кто съ ведрами, кто съ кулёмъ, съ кочергой, съ метлой, кто съ лотками блья. Бродили и квартиранты безъ роду и племени, поддльные дядья и тетки, и на столько сжились съ полковой ротой, что считали уже себя столь же законными обитателями военной среды. Ходили изъ семейника въ семейникъ и сами солдаты, тычась изъ угла въ уголъ, безъ видимаго дла, безъ цли и безъ толку, ругаясь и крича не столько отъ гнва, сколько отъ тоски и праздности. Они, какъ набольшіе и хозяева, зря привязывались къ шныряющимъ квартирантамъ или къ работящимъ бабамъ, женамъ, сосдкамъ, наконецъ другъ къ дружк… И ежечасная перебранка ежедневно переходила въ драку… Метла, лопата, кочерга, ведро, доска, утюгъ, ковшикъ и все, попавшее подъ руку, шли въ дло и начинали летать по воздуху и по головамъ.

Тутъ же повсюду бгали, егозили и скакали десятки ребятишекъ, визжали и завывали грудные младенцы на рукахъ своихъ доморощенныхъ, самодльныхъ нянекъ, т. е. таскаемые своими семи- и девяти-лтними сестренками, которыя часто дрались между собой изъ-за нихъ, часто дрались жестоко и съ ними, наказывая и муштруя по прихоти…

Тутъ же и повсюду полноправно и невозбранно разгуливало безчисленное количество собакъ и кошекъ, а главное тыкалась, въ особенности зимой, всякая домашняя птица: куры, птухи, индйки, голуби и даже одинъ кривой, шершавый, давно безхвостый павлинъ, раздразненный до бшенства — потха ребятъ-забіякъ и гроза ребятъ-трусишекъ.

Съ задворковъ и изъ полугнилыхъ строеній, сараевъ и закутъ на задахъ ротнаго двора приносилось ржаніе лошадей, мычаніе коровъ, блеяніе кучи всякой скотины, барановъ, телятъ, козловъ, свиней… и всякаго живого добра, заведеннаго боле богатыми семьями. Часто, въ особенности лтомъ, мелкая скотина забиралась въ казарму чрезъ вчно-отворенныя настежъ двери и бродила по семейникамъ, подбирая и пожирая все състное, плохо прибранное. Всякій гналъ теленка. или свинью, или птицу только изъ своего семейника, предоставляя незванному гостю идти къ сосду… Всякій заботился о себ, о своемъ угл за своей перегородкой. Обо всемъ же ротномъ двор никто не заботился. Власти одной общей надъ всми не было. Маіоръ Текутьевъ или Квасовъ, Воейковъ, т же Пассекъ или Орловъ считали себя начальниками въ рядахъ, во фронт, при выход и выступленіи съ двора, на улицахъ, на ученіи. Въ домашнюю жизнь солдатъ они не входили, ибо пришлось бы вмст съ тмъ и поневол возиться и сцпляться съ чужимъ людомъ, съ какимъ-нибудь квартирантомъ-стрекулистомъ, пожалуй съ разстригой, и во всякомъ случа и чаще всего съ бабами-солдатками.