Петербургское действо

— Молодецъ! Позжай! Приказывай!

V

Въ великій четвергъ, чуть свтъ, нсколько кучекъ народа собрались на площади, появилось и нсколько обывательскихъ телгъ. Кое-кто и кое-гд наваливалъ себ или просто набиралъ въ охапку что кому приглянулось. Но работа эта шла какъ-то вяло и нершительно. Каждый думалъ:

«А ну какъ, вдругъ, ахнетъ на тебя кто изъ начальства, да по морд, или хуже того, по чемъ попало!.. Да въ отвтъ пойдешь за самоуправство! Сказывалъ будочникъ — указано… Да не ровенъ часъ!..»

Но около полудня сотни, а наконецъ и тысячи обывателей, видя и встрчая невозбранно идущихъ и дущихъ съ площади со всякимъ добромъ, наконецъ, какъ будто уразумли вполн въ чемъ дло. И вдругъ темная гудящая туча наплыла и покрыла все пространство площади. Кто и зря забрелъ — тащить началъ. И странный видъ приняла эта площадь. Словно гигантская муравьиная куча, закопошилась она и гудла на всемъ пространств. Крики, вопли, драка, сумятица и безпорядица огласили столицу.

Корфъ пріхалъ было верхомъ поглядть, какъ успшно идетъ очистка площади, но не могъ сдлать и сотни шаговъ среди плотной массы расходившейся черни. На этотъ разъ съ полицмейстеромъ были его два адьютанта верхомъ. Они кричали на народъ, старались очистить начальнику проздъ въ центръ этого кишащаго муравейника, но народъ, будто опьяненный грабежемъ и дракой, уже не слушалъ никого и не обратилъ на нихъ ни малйшаго вниманія.

Корфъ сталъ было кричать на одного мщанина, который увозилъ цлый возъ досокъ и лзъ прямо на него. Но мщанинъ, не знавшій полицмейстера, съ раскраснвшимся лицомъ, блестящими отъ работы и устали глазами, крикнулъ на всю площадь:

— Уходи съ дороги! A то по цареву указу и тебя съ лошадки сниму, да на возъ.

И онъ прибавилъ, уже хохоча во все горло, нсколько не идущихъ къ длу, но любимыхъ словъ.

Наконецъ, и многіе пшіе, тащившіе все, что имъ попадало подъ руку, начали кричать на Корфа и его адьютантовъ:

— Уйди!.. Что стали на дорог?!. Чего мшаетесь!.. Аль поживиться пріхали? Стыдно-ста, господа офицеры.

Многіе изъ нихъ, конечно, не знали Корфа въ лицо, но т, которые знали, не ломали шапки, потому что не до того. И только одинъ пожилой мастеровой крикнулъ полицмейстеру:

— Узжай, родимый, отсдова, — зашибутъ ненарокомъ. Вишь какой содомъ!

Почти на середин площади на крыш небольшого сарайчика, еще несломаннаго, стоялъ руки въ боки, съ шапкой на затылк, самъ великій изобртатель, открывшій великую истину, самъ плотникъ Сеня!

Когда до него утромъ дошли слухи, что государь приказалъ подарить все на площади находящееся петербургскимъ обывателямъ и позволилъ разграбленіе, то Сеня вымолвилъ:

— Во какъ, славно! Встимо, такъ и надо. Инако ничего не подлаешь.

Но Сен и на умъ не пришло, что онъ подалъ мысль, которая понравилась государю.

Съ каждымъ часомъ толпа все боле и боле прибывала на площадь и она начинала уже нсколько уравниваться. Безчисленные возы тянулись вереницами во вс концы города, и всякій везъ съ себ цлыя кучи добра, досокъ, кирпича, бревенъ.

Въ сумерки, въ самый разгаръ грабежа, вопли на площади отдавались въ город, какъ отголосокъ страшной бури, и вс прилегающія бъ площади улицы были запружены и соромъ, растеряннымъ по дорог, и сломанными телгами, и павшими отъ страшной тяжести лошадьми. Въ эту минуту съ Милліонной выхалъ красивый экипажъ цугомъ и хотлъ было пробраться вдоль Мойки, чтобы объхать площадь. Но волны людскія залили со всхъ сторонъ карету и лошадей и, не смотря на крики кучера и форейтора, подвигаться было невозможно. Въ карет были двое военныхъ. Одинъ изъ нихъ, въ великолпномъ мундир со множествомъ орденовъ, былъ важный сановникъ. Горбоносый, съ маленькими злыми глазами, съ тонкими губами, слегка выдающимся впередъ, это былъ человкъ, все испытавшій въ жизни, пережившій все, что можетъ дать жизнь. Онъ былъ конюхъ, онъ былъ и первый сановникъ въ государств; на плечахъ его перебывали по очереди и самые блестящіе мундиры, и полуцарскія мантіи подбитыя горностаемъ, и кафтанъ ссыльно-каторжнаго. Въ этомъ самомъ Петербург онъ былъ десять лтъ кровопійцей цлой громадной страны, и нсколько милліоновъ людей трепетали при одномъ его имени, считая его искренно исчадіемъ ада. И теперь, посл долгой двадцатилтней жизни въ изгнаніи, онъ снова появился въ этомъ город.

Пріхавъ наканун и отдохнувъ съ дороги, онъ въ сумерки съ адьютантомъ своимъ выхалъ изъ дома и прямо налетлъ на гудящую площадь и весь этотъ дикій содомъ.

Увидя передъ собой цлое волнующееся пестрое море людское, онъ вздрогнулъ и первое чувство, сказавшееся въ немъ, былъ не испугъ, а скоре злорадство. Ему почудилось, что здсь близъ дворца совершается нежданно нчто уже виднное имъ. Дйство народное!.. Но зачмъ, почему, въ чью пользу? Неужели новому правительству грозитъ опасность?

Но злорадство перваго мгновенія тотчасъ же прошло. Онъ подумалъ о себ. Всякая перемна могла вернуть его снова въ ссылку, а теперь онъ только и мечталъ объ одномъ — скоре выбраться изъ Россіи. Честолюбія въ немъ не было уже и помину; онъ мечталъ теперь о тихой, спокойной жизни посл длиннаго поприща насилій, преступленій, мести, жертвъ и крови…

Адьютантъ его, молодой человкъ, посланный къ нему на встрчу въ Ярославль, нмецъ родомъ, тоже перепугался въ первое мгновеніе. Онъ высунулся въ окно, глянулъ съ трепетомъ на надвигавшіяся черныя тучи народа, которыя все боле окружали экипажъ, и произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Was ist das?

Сановникъ все оглядлъ и понялъ. Онъ какъ-то подобралъ тонкія губы, фыркнулъ и усмхнулся злобно.

— Was ist das? — Russland! Россія! вымолвилъ онъ, шипя. — Въ этой дикой земл всякое бываетъ. Злоба и глупость — вотъ два элемента, изъ которыхъ родилась Россія, два элемента, которые лежатъ въ основ всякаго русскаго человка. Если уменъ онъ, то негодяй и преступникъ, если же безупречный гражданинъ, то низкая и до глупости безобидная тварь.

И будто отвчая какой-то тайной мысли своей, онъ прибавилъ:

— Подальше, подальше изъ этой страны!… Скоре прохать границу, поскоре быть въ Европ!

Между тмъ, карета стояла, цугъ лошадей, заливаемый народомъ со всхъ сторонъ, нетерпливо прыгалъ на мст. Ихъ часто зацпляли досками и бревнами и передняя пара начала уже бить.

И вдругъ въ этомъ человк, который за мгновеніе назадъ смутился при вид волнующагося моря людскаго, сказался внезапно прежній пылъ. Прежній адскій огонь вспыхнулъ въ душ.

Онъ высунулся въ окно и крикнулъ кучеру стегать лошадей и хать прямо на толпу, не разбирая ничего. Передній форейторъ пустилъ поводья, хлестнулъ подсдельную лошадь, кучеръ тоже ударилъ по своимъ, и кони, сильные и породистые, подхватили съ мста. Карета съ лошадьми, какъ адская машина, вонзилась въ густую толпу и сразу нсколько человкъ очутились подъ копытами и подъ колесами.

A сановникъ, весь высунувшись въ окно, задыхался и былъ пунцовый отъ дикаго чувства, клокотавшаго въ немъ. Казалось, онъ наслаждается…. Но вдругъ раздался страшный ревъ. Десятки голосовъ вскрикнули въ разъ, десятки бревенъ, тучи каменьевъ, градомъ посыпались со всхъ сторонъ на карету, на лошадей. Большое бревно взмахнуло въ воздух передъ лошадью форейтора и лошадь, отъ сильнаго удара въ лобъ, отуманенная, повалилась на земь. Другая рванула въ бокъ и запутала постромки. Еще мгновеніе и эта толпа, разносившая площадь, разнесла бы въ пухъ и прахъ и цугъ коней, и карету, и сидящихъ въ ней.

Но сановникъ быстро отворилъ дверку, выступилъ одной ногой на ступеньку и крикнулъ на толпу повелительнымъ голосомъ:

— Смирно! Не узнали! Забыли! Я герцогъ Биронъ!… Биронъ, хамы!

Въ мгновеніе толпа стихла и отхлынула отъ кареты. Имя это, каждаго еще въ колыбели заставлявшее трепетать, и теперь заставило почти безсознательно бросить то, что было въ рукахъ, и спасаться…. Старики и пожилые, признавшіе въ лицо страшное исчадіе адово, отшатнулись, творя молитву. Черезъ нсколько секундъ карета могла уже повернуться на освобожденномъ пространств. И среди мертваго молчанія направилась она въ Милліонную, чтобы объздомъ достигнуть дворца принца.