Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Сеня, смерть – это не проигрыш. Смерть – это окончание игры.

– Одно и то же, – сказал он устало и подвинул ко мне по столу листы с объяснением Тэддера. – Возьми их, Паша, не не нужны они мне…

Ах, какая тишина, какое молчание, какая тягота немоты разделяла нас! Слабо гудела люминесцентная лампа, шоркал дождь по стеклу, какая-то пьяненькая девка заорала на улице пронзительно-весело: «Никакого кайфа от собачьего лайфа!..»

Я достал зажигалку, поднял над столом листы и чиркнул «ронсоном» под левым нижним уголком, где фиолетовыми чернилами, радужно зазеленевшими от времени, была выведена трясущейся рукой вялая подпись: «Б. Ф. Тэддер. 28 октября 1948 года».

Желто-синее пламя ласково облизало лист, скрутило его в черный вьющийся свиток, побежало вверх, почти стегануло мне жаром пальцы, и тогда я уронил этот живой, бьющийся кусок огня в большую железную пепельницу. Пыхнул пару раз бумажный костерок, пролетел по комнате серым дымом, и я пальцем расшерудил слабый потрескивающий пепел. На кусочке пепла ясно проступило серебряное слово «Грубер», и я растер его. Все исчезло.

Память о Грубере была кремирована. Теперь навсегда.

– Так что, Сеня, значит – нет?

– Почему нет? Да. Я его уберу.

– Ну и хорошо.

– А почему ты сам не управишься? Не хуже моего умеешь.

– Мне нельзя. Я около него засвечен.

– Ладно, сделаю. Кто?

– Я тебе его завтра покажу.

– Хорошо, – кивнул Ковшук и взял со стола свой грязный кухонный нож, посвечивавший бритвенным лезвием. – Подойдет?

– Вполне.

Мы помолчали.

И мне показалось, что Ковшук облегченно вздохнул:

– Это хорошо, что ты пришел. Мне как-то неудобно было – я у тебя в долгу жил…

– Да брось ты! Какие у нас счеты?

– Не скажи! Долги надо отдавать.

Господи, какое счастье, что мы все-таки очень мало знаем друг про друга! Как усложнило бы нашу жизнь ненужное знание! Если бы Семен знал все, он, может быть, не стал бы ждать нас завтра с Мангустом, а полоснул меня своим ножом прямо сейчас…

– Ну что, Павел, до завтра?

– В смысле – до сегодня. Я часа в три приду.

– Тогда бывай здоров.

– Пока.

У дверей гостиницы веселилась, шутковала с кардиналом Степой проститутка Надя. Увидела меня и крикнула:

– Вон он, мой бобер распрекрасный идет!

– А где ж твои фраера? – спросил я.

– Да ну их в задницу! Чучмеки, дикий народ. Я им «динаму» крутанула и вернулась. Поехали ко мне?

– Поехали. На червонец, иди возьми у Гаврилыча бутылку.

Она побежала к моему славному адмиралу, уже поднявшему на мачте невидимого «Веселого Роджера».

А я вышел на дождь и подумал, что впервые мне удалось перехитрить Истопника, оторваться от него. Наверное, потому, что я нырнул в старую жизнь. Туда ему не было ходу.

Выскочила вслед за мной Надька, дернула за рукав:

– Вон левак катит, голосуй быстрей!

Я сошел на мостовую и замахал изо всех сил медленно плывущей по лужам черной «Волге». Плавно подтормаживая, она уже почти совсем остановилась около нас, я наклонился к окну водителя, он приспустил стекло и вдруг визгливо захохотал.

– Дядя, ты чего, озверел? – спросила его Надька.

А я оцепенело смотрел в эту медленно уплывающую, истерически смеющуюся рожу, блеклую, вытянутую, со змеящимся севрюжьим носом и невытертым мазком харкотины на щеке…

Взревел мотор, шваркнули баллоны, и машина умчалась.

– Мудозвон чокнутый! – крикнула сердито вслед Надька, отряхнулась от брызг и спросила: – Он тебя что – знает?..

Глава 9 Лопнувший головастик

Я пел: «…любимый город может спать спо-окойно…»

Может, конечно. Если хочет. Все равно в моем любимом городе – Москве-красавице, столице мира, сердце всей России – ночью больше делать нечего. Мы ночную жизнь не любим. Нам весь этот грохот джаза, половодье рекламного света, все эти кошмарные ужимки Города Желтого Дьявола ни к чему. Нам эти грязные развлечения неоновых джунглей – бим-бом! У нас ложатся спать рано, нам все эти животные «ха-ха-ха» – до керосиновой лампочки. В ночь бросаются нетерпеливо и безоглядно, как в нефтяную реку, чтобы утонуть до утра, когда вас ждет мучительная радость ранней опохмелки и счастливое горение встречного плана.

Нет, мы гулять не любим! Мы любим работать. А может быть, не любим. Все равно больше делать нечего.

Выходит, я один люблю гулять по ночам. А может, не один. Все равно ни у кого не узнаешь – все спят.

В ночных гуляющих людях – тревога, неустроенность и беспокойство. Только в спящих – покой и благодать: как бы в усопших.

Мрак, холод, летящая с ветром вода, густая липкая грязь под колесами. Муравейник, тонущий в ночном наводнении. Черные трущобы бетонных коробов, выморочная пустота слякотных дорог, тусклое полыхание фонарей. Кто придумал эти страшные лампы, истекающие йодным паром и свежей дымящейся желчью?

Все спят. Только мы с Надькой не спим. Гулеваним. На тротуаре стоим под дождем, глядим на санитарный автобус с милой надписью на сером борту: «Инфекционная служба – спецперевозка». Интересно, кого он до нас спецперевозил? Туберкулезников? Сифилитиков? Чумных? Прокаженных?

Нам это без разницы. Мы заразы не боимся. Сами кого хошь наградим.

Нет, «инфекционная спецперевозка» – хорошая машина, ничего не скажу. Мы уж совсем было устроились с Надькой трахаться на носилках, да тряска меня сморила, угар бензиновый голову закружил, пока девушка у меня в ширинке своими быстрыми холодными перстами шныряла. Придремал я маленечко. Отключился на долгий миг моей спецперевозки из мглы во тьму – через черный пустой город.

А потом Надька меня растолкала: «Выходи, выходи, а то брошу тебя – в карантин увезут!..» Вывалились на улицу, под хлесткий пронзительный дождь, темнота с йодным подсветом, испуг и нутряная дрожь спросонья. Выхватила Надька из сумки бутыль, собачьими острыми зубами сорвала с горлышка «бескозырку», мне в руки ткнула: на, прихлебни, враз очухаешься!

Она знает, она меня понимает. И действительно, полегчало. Стояли мы обнявшись, чтобы чуть теплее было. Она крепко держала меня за голову и взасос, заглотом целовала, будто всего меня в рот вобрать собиралась, и язычком своим проворным, тверденьким ласкала, оглаживала, засасывала. А мне было утомительно, дрожко, и под ложечкой – огромная пустота, словно проглотил я целиком надутый детский воздушный шарик.

Хороша парочка – баран да ярочка. Замученный людобой и влюбленная блядюга.

Губами я чувствовал холод ее металлических коронок, с нежностью обонял свежий перегар водки.

Отодвинул ее от себя, внимательно рассмотрел. У нее были шальные глаза – веселые и бессмысленные. Очень широко расставленные. Вот так, в упор, – казалось, они у нее на ушах висят.

– Красавица моя, Надежда, прекрасный эльф – поехали со мной в город Топник!

– На хрен он мне сдался! – захохотала Надька. – Мне и тут не кисло!