Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на столе от своего механического веселья, заливался, взвизгивал, давился хохотом, хрипел и хихикал. Мы дожидались терпеливо, пока иссякнет его заводное ликование.
Как же ты, сволочь, незаметно прошел мне в тыл? Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал за моими маневрами?
Мешок еще раз булькнул, хрюкнул, зашипел негромко – и умолк.
Ну-ну. Великий Пахан говаривал: хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Мангуст ласково заулыбался, встал, взял мешочек со стола
– Дорогой папа! Вы показались мне вчера очень веселым человеком. Я решил сделать вам маленький презент – его веселье тоже не зависит от обстоятельств…
Молодец. Просто бандит какой-то! Настоящий террорист.
И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто противогаз, приветливую улыбку, томленье радостного нетерпеливого ожидания, восторг простого русского папаньки от встречи о долгожданным зятьком, оттого, что он тоже необычайный весельчак и шутник, от предвкушения нашей совместной пьянки, которая – при таком составе игроков – должна превратиться в незабываемую фиесту.
Обнял Мангуста горячо, облобызал троекратно, и было у меня ощущение, что я обжимаюсь с высоковольтной мачтой – такой он был жесткий, холодный, весь из торчащих углов и железных ребер.
Может быть, за границей растят каких-то других евреев? У нас они жиже, жирнее, жалобнее.
– Ну-кась, сынок, садись. Мангустик мой дорогой, обсудим не спеша, что будем кушать, чем запивать…
– Мне все равно, – лениво заметил Мангуст.
– Ну уж, не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень это популярная еда в нашем народе…
Мангуст усмехнулся:
– Боюсь, что эта еда по карману только коммунистам. Я беспартийный, могу есть что-нибудь проще…
– Да ты за мошну свою не тужи, я тебя угощаю, не жидись, ешь от пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии – коли пригласил гостя, тем более родственника, корми его до отвалу!
– Это верно. Немецкий счет – не так красиво. Но при этот счет нет гостей и нет хозяев. Оба равны. Оба свободны. Обедают и ведут переговоры. Это удобно.
Не знаю уж, то ли он так тщательно подбирал слова и выражения, то ли еще почему, но даже акцента в его разговоре почти не было.
И развел я горестно руки:
– Как тебя, такого педанта, немца, прости господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все у тебя по форме, по параграфу. Я ведь хочу по-нашему, по-простому – чтоб как лучше было! Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер – дудки! Поздно! И я на тебя осерчаю…
Он покивал добродушно:
– Больше, чем сейчас, вы не будете сердитым…
– Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного супа, очень, говорят, любимое блюдо в вашем народе?
Мангуст снисходительно улыбнулся:
– И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю – я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу…
– Кто это «мы»? – быстро поинтересовался я.
Мангуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво.
– Мы? – переспросил он, неопределенно помахал рукой. – Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима
и неприкосновенна.Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова.
– И много вас, таких?
– Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться?
Я пожал плечами, а Мангуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески:
– Много. Достаточно много. И вам не справиться.
– Ох, сынок, что это ты меня все пужаешь, в угол загнать стараешься? Ты меня, похоже, за кого-то другого принимаешь!
Мангуст покачал головой и упер в меня мягкий, задумчиво-внимательный взгляд удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются, растут мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная неподвижность, жестокая связанность чужой волей.
– Нет, я не ошибся. Вы – это вы. И вы даже лучше, дорогой папа, чем я вас представлял по рассказам.
– Вот и вижу я, Мангустик, что чересчур много рассказов ты обо мне наслушался.
– Это правда. Много. Вот столько… – И раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между ними сигаретную пачку или стакан.
Или папку уголовного дела.
– Брось, сынок, не слушай глупостей – мы же с тобой интеллигентные люди!
– Нет! – засмеялся Мангуст и снова замотал башкой. – Вы – нет, дорогой папа…
– Это почему еще? – вздыбился я.
– Потому что русские интеллигенты – это плохо образованные люди, которые сострадают народу. А вы – уважаемый профессор, следовательно, человек, хорошо образованный. И народу не сострадаете.
Он, еврейская морда, откровенно смеялся надо мной. Ладно, раз пока не удается атака, то и я посмеюсь. Он же сразу понял, что я небывалый весельчак.
И доверительно хлопнул его по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью о косяк рубанул.
– Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование – по ночам между работой и сном научные премудрости постигал! Как говорят – на медные деньги учился.
– Надеюсь, не переплатили? – сочувственно спросил Мангуст.
– Кто его знает, может быть… – пропустил я и эту плюху промеж глаз. – А скажи мне, сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь?
– А я учился на настоящие деньги. На золотые, – серьезно заверил Мангуст.
Он сидел передо мной, удобно развалясь на стуле, Мангуст Беркович, иудейский гость, и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и в его фигуре, позе, выражении лица было ощущение гибкой мощи, очень большой дозволенности и сознания моей беспомощности.
А развязности в нем все-таки не было. Развязность – всегда от неуверенности и слабости. Развязность – извращенная мольба о близости, визгливая просьба трусов и ничтожеств о снисхождении.
И вдруг, со щемящей сердце остротой вспомнил, что когда-то, много лет назад, я сидел вот так же, слегка развалясь, за своим огромным столом на шестом этаже Конторы и беседовал с людьми, для которых я был велик, как архангел Гавриил, потому что держал в руках ниточку их жизни и в моей власти было – только ли подтянуть ее чуть потуже, подергать сильнее или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности.