Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– А чем тебе так евреи досадили? – полюбопытствовал я.

– Мне? Мне лично?

– Да, тебе лично.

– А вам, Павел Егорович? А всему русскому народу, а всечеловеческому миру? Они же погибели нашей хотят, царство иудейское всемирное мечтают установить! Сперма дьявола, спрыснутая в лоно людское! Мы, большевики, конечно, люди неверующие, но ведь то, что они Христа распяли, – это же факт! Сатанинская порода, всем людям на земле чужая…

Он меня убедил. Он мне показался. Я оставил его у себя.

Он мне понадобится сейчас, а главная роль, которую я ему определил, должна быть исполнена в будущем. Я дал ему ответственную, высокую самоотверженную роль невозврашающегося кочегара.

Кочегара, который в упоении топки котлов останется внизу. Вместо меня. Когда я замечу, что смена вахты близка и мне надо подниматься наверх.

Лютостанский остался. И все, что обещал мне, выполнил. Адское пламя, бушевавшее в его груди, он, не расплескав ни капли, вложил в дело. Он был или педик, или импотент – во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы он даже по телефону разговаривал с бабой. Не знаю, когда и где он отдыхал: всегда его можно было застать в Конторе. Три страсти владели его сумрачной душой: ненависть к евреям, почтение к каллиграфии и любовь к цветам. И все три страсти он удовлетворял на работе.

Выделенный ему кабинет был полон цветов: круглый год в нем дымились гроздья флоксов, наливались фиолетом сочные купы сирени и рдели нежнейшие полураскрытые бутоны роз. Он дарил свои цветы мне, но я их выкидывал. А Лютостанский делал снова.

Его цветы были из бумаги. Из разноцветных листиков бумаги – писчей, чертежной, бархатной, папиросной. С удивительной быстротой и ловкостью, безупречно точно он вырезал лепестки, насаживал на проволочки, подклеивал, подкрашивал акварельной кисточкой, складывал букеты, поразительно похожие на живые.

Особенно охотно он занимался этим во время допросов. А может быть, другого времени у него не оставалось. Задаст вопрос, а сам ножницами быстро-быстро цыкает, на сложном изгибе лепестка от усердия губу прикусывает, дождется ответа надлежащего и своим художественным букворисовальным почерком запишет в протокол.

А вопросы все продуманные, ловкие, изощренные, с капканами, ловушками и силками, с яростным желанием затолкать ответчика в яму не грубым пинком, а красиво, художественно погружая его в муку, во тьму.

…Цветы, портрет Берии в маршальской форме на стене и собственноручно изготовленный нечеловечески красивыми буквами транспарантик над столом: «У НАСТОЯЩЕГО ЧЕКИСТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ХОЛОДНАЯ ГОЛОВА, ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ И ЧИСТЫЕ РУКИ. Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ».

И всегда он толокся среди сотрудников – вежливый, услужливый, доброжелательный. Весь отдел был ему сколько-нибудь должен – все занимали у него деньги, потому что зарплату ему было тратить не на что. И некогда.

А еще он был шутник. Не весельчак, а прибаутчик. Он знал массу поговорок, и очень скоро после его прихода мы все стали пользоваться накопленной им народной мудростью, его бесчисленными пословицами и присловьями – несколько однообразными, но смешными и верными.

Еще при первой встрече он мне сказал:

– Нет веры евреям. Даже коммунистов-евреев мы должны рассматривать вроде выкрестов. А жид крещеный, что конь лечёный, что вор прощенный, что недруг замиренный…

И повторял без устали:

– На всякого мирянина – двадцать два жидовина!

Грозил строго пальцем бывшему знаменитому педагогу, а ныне вредителю Гусятинеру:

– Не касайтесь, черти, к дворянам, а жиды – к самарянам…

Сочувственно качал головой, глядя на умирающего от голода генерала Исаака Франкфурта:

– Жид, как свинья, – и от сытости стонет.

Стыдил, совестил консула в Сан-Франциско Альтмана, завербованного японской разведкой:

– Жид, как воробей, – где сел, там и поел…

Мордовал свирепо уполномоченного по Новосибирской области полковника госбезопасности Берензона, приговаривал яростно:

– Жид, как ржа, – и железо прогрызет!

А я, проходя по кабинетам, все чаще слышал, как наши следователи и оперы орали на своих клиентов:

– Гони жида голодом, не поможет – молотом!

– Жид в деле, как пиявка на теле.

– Жид да поляк – чертов кулак…

– Жид, как пес, – от жадности собственных блох сожрет!

* * *

И Минька Рюмин, тыча мясницкий крутой кулак в нюх обезумевшему от ужаса академику медицины Моисею Когану, шипел:

– Правду народ наш говорит: жид от счастья скачет, значит мужик плачет…

А Виктор Семеныч наш, незабвенной памяти министр и руководитель, эпически заметил:

– Не мы придумали, люди веками в душе выносили: жиду, как зверю, – нет веры…

И Лаврентий Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на установочном совещании сформулировал задачу окончательно:

– Товарищ Сталин рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз простые люди мудрость отцов: нэт рибы бэз кости, а еврэя бэз злости…

Я сразу догадался, что это Лютостанский еще в начале века, в туруханской ссылке, поведал Великому Пахану мудрость отцов.

И оценил его в полной мере – насколько можно оценить такого воистину бесценного сотрудника.

Делу радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета Ветхого, без Завета Нового, без всей этой псевдомилосердной, как бы добренькой чепухи.

Минька Рюмин, я и Лютостанский превратились в мощное всесильное триединство, где я был холодной головой, Лютостанский – пламенным сердцем, а Минька – могучими чистыми руками.

И дела я теперь вел только вместе с Лютостанским. Где уж мне было записать протокол допроса таким неповторимо красивым почерком! Можно сказать, лучшим во всем министерстве или даже во всей стране! И подписью своей я старался не снижать, не портить художественного впечатления от этих замечательных документов, где кошмар и ужас содеянных изменниками злодеяний фиксировался навек букворисовальным способом. Чего мне было соваться со своей куриной подписью в эти скрижали законного возмездия, в священные манускрипты разразившейся наконец над нечестивыми головами грозы справедливости.

И Лютостанский был счастлив, что благодаря моей скромности начальству заметнее его усердие.

И Минька был доволен, что я не пру на первые роли, не суюсь поперед батьки в пекло честолюбия, в ласкающий жар удовлетворенного тщеславия.

Я представил Лютостанского к внеочередному производству в специальном воинском звании и вызвал к себе с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона.

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Темное лицо Мангуста маячило перед глазами, двоилось, пухло и вырастало в гигантское – под самый потолок кабака – облако, накрывало мглой, заворачивало в черноту, крутило меня, безвольного и слабого.