Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Еда на столе почти не тронута. И мясо филейное с грибами остыло, ссохлось. И мороженое растаяло. А бутылка – почти пустая. Оглоушил я ее, гуляя далеко отсюда, с вернувшимся после долгой отлучки Владиславом Ипполитовичем.

Все качается, плывет передо мной. Головокружение. Кружение головы. Кажущееся вращение в разных плоскостях. Кажущееся. Вот именно – не на самом деле, а кажущееся. Как кажется мне сидящий напротив, не существующий на самом деле Мангуст. Как кажется мне мое прошлое, которого не было. Все выдумал. Кружение головы. А у меня и не голова больше – это только кажется. У меня теперь – головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах – встать и уйти. Эхма, ребята, мы не так злые, как глупые – головоногие.

Наклонилось, приблизилось ко мне сизое облако лица несуществующего Мангуста и сказало мне увещевающе:

– Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не мог…

– Мог, – ответил я вяло. – Он тогда уже многое мог…

Засмеялся зло кажущийся мне Мангуст и сказал тихо:

– Я предлагаю вам рассказать правду. Я не могу и не хочу жечь вам лицо зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства заставить вас говорить правду…

И сразу же из облака дохнуло на меня, остро потянуло из прошлого вонью паленых волос и подгорающего мяса, мелькнуло в разрыве серой пелены горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез. Нелепость плачущих стариков…

– Какие же это, интересно знать, есть у вас средства? – спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно на стуле. А жидюка зловредный мне ответил:

– Свидетельские показания против вас, данные Аркадием Мерзоном.

– И где же он вам их дал? В нарсуде Фрунзенского района?

– Нет. Он дал их под присягой в Государственной прокуратуре в Иерусалиме.

– Мерзо-он? В Иерусалиме?

– Да, Мерзон. В Иерусалиме. Ваши компетентные органы разрешили ему эмиграцию в Израиль и обещали молчать о его прошлом в обмен на определенные поручения…

– Ай да Мерзон! И вы его раскололи? – подкинул я Мангусту петелечку.

Он спокойно пожал плечами:

– Я в израильской прокуратуре не служу и «колоть» Мерзона не мог.

– А где ж вы служите – в «Моссаде»? Или в «Шин-бет»?

Он не спеша закурил, посмотрел на меня из-под приподнятой брови и хладнокровно отрезал:

– Я не служу ни в «Моссаде», ни в «Шин-бет». Когда надо будет – я вам сообщу, где я работаю. Или вы догадаетесь сами.

– Воля ваша, – развел я руками.

Если он из ЦРУ или из армейской разведки, я за одну только самовольную встречу с ним сгорел дотла. Нет, другого выхода не существует, единственный МОДУС ОПЕРАНДИ – Ковшук с его кухонным тесаком. И присохнет тогда дело, как-нибудь это все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор у меня в груди!

И спросил с настоящим интересом:

– А что с Мерзоном-то произошло?

– С Мерзоном? Он прожил очень тихо несколько месяцев, потом пришел в прокуратуру и рассказал все, что знал. Вернулся домой и повесился.

Я покачал сочувственно головой и расхохотался:

– И вы грозитесь мне показаниями не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы? Его же свидетельствам – хрен цена!

А Мангуст одобрительно дотронулся до моего плеча, улыбнулся:

– Превосходно! В наших переговорах наметился серьезный сдвиг. Вы уже воспринимаете меня как суд. Это хорошо. Но – рано. По всем человеческим законам один человек никого судить не может.

– Тогда чего же ты хочешь? – в ярости выкрикнул я.

– Правды. Как вы убили Нанноса…

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

* * *

…вызвал с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона…

Пикантная подробность ситуации заключалась в том, что в центральном аппарате Конторы и на местах еще служило много евреев.

Ох уж эта еврейская страсть к полицейской работе! Со времен первого русского обер-полицмейстера, которым был еврей Дивьер, они хотят надзирать за правопорядком и нравственностью российского населения. А уж при советской власти они слетелись в Контору, как воронье на падаль. Уж очень эта работа пришлась им по сердцу, национальный характер раскрылся в полной мере. Ну и конечно, сладко небось было вчерашнему вшивому пейсатому парию сменить заплатанный лапсердак на габардиновую гимнастерку с кожаной ловкой портупеей, скрипящие хромовые сапожки, разъезжать в легковой машине и пользоваться властью над согражданами, доселе невиданной и неслыханной.

КОНФИТЭОР – Я ПРИЗНАЮ: работники они были хорошие. Повторяю, это не их заслуга, а удачное приложение национального характера к завитку истории. То, за что их веками презирали и ненавидели другие народы, в Конторе сделало их лучшими и незаменимыми.

До поры до времени.

Ибо в быстротекущих наших ТЕМПОРА-МУТАМУР они понесли самые большие потери. Волны чисток – одна за другой – вымывали их из несокрушимого бастиона Конторы. Их выгоняли, сажали и расстреливали как ягодовских выкормышей, потом как окружение Дзержинского и Менжинского, потом как ежовцев, потом как абакумовцев.

И только уж потом – просто как евреев.

Смешно, что смерть Пахана спасла их от полного уничтожения, но сразу же за этим поднялась заключительная волна их изгнания и посадок – подгребали бериевских последышей.

И – конец. Больше, насколько я знаю, их к нам не берут. Сочтено нецелесообразным использовать их на работе в Конторе.

А тогда они еще служили. В ежедневном ужасе, в непреходящей тоске яростно и добросовестно трудились. И жалобно, потерянно улыбались, когда в буфете майор Лютостанский объяснял полковнику Маркусу:

– Я вам, Осип Наумыч, так скажу: есть евреи и есть жиды. Вот вы, хоть и еврей, а приличный человек, наш, можно сказать… А жидам, сионистам мы спуску не дадим!..

Или, поглаживая трясущимися наманикюренными пальцами свое бледное пудреное лицо, рассуждал озабоченно с Семеном Котляром:

– Еврей – это ничего, это полбеды, и среди них встречаются люди нормальные. И главное, на виду он у нас – мы его и поддержать, и придержать, и вразумить можем. А что с еврейками прикажете делать? Вот от кого все зло! Окрутит простого русского человека, партийца, честного товарища, заморочит, оженит на себе и давай его переучивать, переделывать, мозги ему фаршировать, как щуку на Пасху. Чуть времени прошло – а у него уже вся сердцевина сгнила, продался он еврейскому кагалу, и не товарищ он нам больше, а готовый кандидат на вербовку, завтрашний перебежчик и шпион.

Полковник Коднер не выдержал и написал заявление в партком. Его дернули в Управление кадров и за узкий национализм в самосознании уволили, не дали дослужить до двадцати пяти лет – полной пенсии – три месяца.

Я думаю, многие евреи из Конторы ему завидовали: они бы и сами мечтали вырваться. Но кочегар уходить с вахты самовольно не может. Он должен ждать смены. Как в песне поется: «…ты вахты не кончив, не смеешь бросать…»

Их медленно, но верно выгоняли, других отсылали служить к черту на кулички, а третьих сажали. Но они все еще рьяно трудились, хотя надежда на спасение из-за принадлежности к святая святых становилась все призрачнее, и постепенно их сковывало оцепенение близкой муки, предстоящего позора и неминуемой погибели. Все меньше ощущали они себя кочегарами, все отчетливее – просто на глазах – превращались они в топливо.