Пианист. Осенняя песнь

(Записная книжка Вадима Лиманского)

Странные мысли, что мы могли бы вместе… Я хотел бы, чтобы ты увидела дом, в котором родился Бетховен. Вчера, когда я играл его концерт, — это было удивительное чувство смещения времени, как будто он где-то рядом, наверно, это тем более сильно ощущается вблизи от места, где он родился.

Разве мы думаем о нем так? Бетховен-младенец лежит в колыбели… А между тем я был в том доме, видел окна, из которых выглядывала его мать. Он родился в мансарде.

Почему я говорю с тобой об этом? Привык. И как о многом хотел бы говорить.

Нет, не останусь я здесь до Нового года, Рождество в Германии красиво, как пряничный домик, но снег на нем искусственный, из сахара и глазури. Хочу в Россию. Вернусь в Петербург. После Нового года у меня там концерт в филармонии. А до этого неделя свободна. Буду заниматься дома.

Я много думаю о нас, почему все так? Почему мы не вместе? Странно, но я уверен, что и ты об этом задумываешься. И сердишься на меня. На самом деле есть за что, давно я должен был тебя найти, а даже не пытаюсь. Знаешь, что меня держит?

Это называется "Здравствуйте мои старые любимые грабли".

Вот я встретил женщину, молодую, красивую, ранимую, нежную, не похожую ни на кого из тех, что встречал раньше, до боли похожую на ту, о ком я мечтал, представлял себе с юности. С теми же недостатками и достоинствами. Обидеть её — легко, быть обиженным ею — больно.

А нужен ли я ей со своей музыкой — вот о чем я подумал.

Дежавю горит большими красными буквами перед этой дверью. Но вместе с тем… странное чувство невероятности, невозможности повторения, неверия в то, что это происходит. УЖЕ произошло. Слишком быстро. Но именно так только и было возможно.

И это было с нами?

По вечерам и ночью я говорю с тобой. В моих мечтах ты согласна на слова, из которых рождается всё остальное. Близость, понимание, желание, страсть, освобождение… Нет, я не произнесу сейчас этого слова — "любовь", я не могу так быстро и так легко признать, что это правда. Стал бояться ошибок. После стольких лет молчания и оцепенения души всё это слишком горячо. Я чувствую боль, значит, я живу.

Я ни с кем тебя не сравниваю — ты просто есть.

Я не думаю о том, сколько это продлится, — мне известна цена слова "навсегда".

Мне трудно говорить с тобой, труднее, чем с кем бы то ни было. Потому что все мои ошибки передо мной, и я боюсь их повторить.

Слова остаются непроизнесенными, молчание пусто, и ты не можешь узнать, что же происходит со мной на самом деле. Что происходит, когда я играю. Например, целую твои губы… или глаза… пальцы… заплетаю твои прекрасные волосы. Есть сотни вещей, которые я сказал бы тебе, но молчу. Даже сейчас, когда ты не слышишь и не можешь прочесть, а я не могу даже написать.

Нигде, кроме музыки, не могу я позволить себе свободу чувств. Контроль не так просто снимать. Особенно когда мешает страх быть осмеянным. Это глупо и неправильно, что я думаю за тебя, пытаюсь подставить твою реакцию на мои слова, быть может, совсем тебе не свойственную. Но по-другому у меня не выходит. После долгих лет одиночества и отчаяния, невозможности говорить с тем, кто слышит, — я боюсь разочарования.

Я боюсь показаться тебе нелепым в моих чувствах, услышать жесткое слово упрека. Разрушить образ, который создал. Боюсь выйти из зоны комфорта, в которой пребываю вместе с моими бесплодными мечтами. Да, я боюсь этого. Прости…”

Короткие записи в дневнике превратились в многостраничные письма к Миле.

Он рассказывал ей обо всем: о тех местах, где бывал, о людях, которых встречал. О японских дисках удачных или тех, которыми он оставался недоволен. О погоде в Японии, о том, что скучает по Павловску, о многом другом, важном и незначительном. Забываясь, иногда начинал произносить вслух, представлял себе, как Мила улыбается или задумывается.

Девушка из его мечтаний воплотилась, ожила. Он касался её, был с ней близок, пусть всего одну ночь, но был!

И образ этот являлся ему все чаще.

Лиманский играл для неё неистово, отчаянно, не думая ни о чем больше.

Не считая стран, в которых бывал. Забывая о зрителях, заполняющих залы настолько, что яблоку негде упасть.

Вадим видел её одну — Девушку с волосами цвета льна и серо-голубыми глазами северной весны. Она молчала, но Вадим слышал музыку её души.

Теперь он знал имя, мог бы позвать… и тоже молчал.

Не решался или длил момент звучания тишины?

Лиманский отложил ручку и посмотрел в окно. Вчера он играл Бетховена иначе — переосмысливая… Или осознавая? Начать с того, что Вадим достаточно редко обращался к великому и ясному в гармониях и неизмеримо мудрому Людвигу. Может быть, время не приходило. А сейчас пришло. И так совпало, что именно здесь, в том самом городе, где родился Бетховен.

Ходил ли он по этим улицам? Касалась ли его трость мостовых Бонна. К стыду своему, Лиманский понял, что не настолько хорошо знает про частную жизнь Бетховена. Любовь к Элизе, неуживчивый характер, глухота. И множество партитур, море, океан симфонической музыки. Рукописи. Почерк Людвига поразил Вадима. Твердость быстрых линий…. Это был живой человек, не легенда. Выходит, плохо учил Лиманский музыкальную литературу.

А теперь вот стыдно, даже и поговорить с хозяином не о чем. Комната Вадима тоже была в мансарде. Все участники благотворительного концерта жили в семьях, Лиманского поселили в центре города, в старинном доме с узкой каменной лестницей и скрипучими деревянными полами в комнатах. Точно таких, как и в музее Бетховена. Как будто Вадим жил у него гостях. Инструмент, который стоял в смежной комнате — небольшой кабинетный рояль, — усугублял это впечатление.

Из окна была видна улица, дом напротив. Зашторенные окна, за ними частная жизнь. Вадиму пришло в голову, что Бетховен, возможно, не был так несчастлив в глухоте, как мог бы, не будь у него в голове музыки. Чтобы слышать её, слышать Бога, ему не нужны были громоздкие слуховые трубки, которые Вадим вчера видел в музее. А глухота отделяла его от суетности окружающего мира — разве это не благо для гения? Концентрация чувств. Одиночество. Служение Музыке требует одиночества. Пока Бетховен слышал своего Бога — он был счастлив.

Пока играл Лиманский — он тоже был счастлив, потому что говорил с Милой и думал, что она его слышит.

Странные, странные мысли…

***

Записная книжка Вадима Лиманского

29 декабря 2017 года

Санкт-Петербург

Следом за осенью наступит зима, заснут подо льдом воды, снег укроет землю.