Пианист. Осенняя песнь

Что она любит? Он даже подарка не приготовил… не подумал об этом. Сколько всего друг о друге им предстоит узнать!

Вадим пересел на свободное место напротив, чтобы смотреть в окно по ходу поезда.

За окном шел снег, он летел навстречу, сливался в белую пелену. "Сапсан" не набирал максимальной скорости, должно быть, из-за погоды, но все равно ничего нельзя было рассмотреть, кроме вихря снежной пыли. Мерное покачивание и приглушенный рокот колес убаюкивали. Вадим прикрыл глаза, руки на подлокотниках кресла расслабились, пальцы разжались.

Сон подкрался незаметно и забрал в себя сразу глубоко, во сне Лиманский увидел знакомые заснеженные аллеи Павловска, он давно не был там. Вот и скамья, что сразу за каменными столбами призрачных ворот. На спинке скамьи сидит белка, увидела Вадима, зацокала, задергала распушенным в щетку хвостом, спрыгнула на скамью, потом на землю и не прочь поскакала, а метнулась к Вадиму, на ботинок, на ногу, снова на землю, два прыжка в сторону и опять к Лиманскому — как будто зовет. Он пошел за ней, а снег все сильнее, посыпался большими рыхлыми хлопьями, как в театре. И то ли пение, то ли гудение ветра, или как будто низко звучит струна.

Вадим вышел на Круг, смотрел и не узнавал: площадка все та же, и двенадцать дорожек сходятся к ней, а постаментов со статуями нет, вместо Аполлона в центре Сильвии стоит живая ель в новогоднем убранстве. Игрушки на ней двигаются, пляшут, смеются звонко, как колокольчики звенят, перепрыгивают с ветки на ветку, блестят, переливаются. Лошадки, шары, эльфы — всех и не рассмотришь. И свечи горят в розетках из фольги, но так странно, не закреплены на ветвях, а в воздухе висят, как в детской подзорной трубе со стеклышками и зеркалами, складываются в узоры, тянутся вереницей огоньков. Зрелище завораживало. Белка доскакала до ели и скрылась за ней, а низкое пение струн смешивалось со смехом елочных игрушек, становилось громче. И вот с противоположной стороны от той, куда спряталась белка, вышли из-за ели музы. Как в древнегреческой трагедии, шли они "хором", держась за руки, чудно преображенные, светлые, снежные, подобные тем мраморным оригиналам, с которых были отлиты. И Вадим понял, что это их мечта о танце, о белых телах и одеждах. Их, столько лет стоящих тут недвижимо, черных от тоски по родным пенатам, по италийскому солнцу и лазурному небу. Вот он, их праздник в честь Великого Бога. Пение громче, движения стремительней, кружат музы, держатся за руки, выступают неразрывной цепью, легко, не касаясь земли парят над снежным покровом, манят Вадима в круг, смотрят ласково. Холод сковывает его руки, ноги, замыкает голос, добирается до сердца. Восхищение и ужас, священное оцепенение перед непознанным, трепет души.

И он знает, что нельзя войти туда, ибо нет там Времени, нет начала и конца, нет жизни, но противиться не может, делает шаг и другой. Музы танцуют, поют не размыкая губ, белые одежды развеваются, и все сильнее снег…

В снежные вихри превращаются женские фигуры, окружают ель, скрывают ее, распадаются, растворяются в белом мареве павловской метели, и Старая Сильвия приобретает свой обычный вид: занесенная снегом площадка, в центре на постаменте Аполлон, поверх венка на голове у него добротная снежная шапка и высокий снежный воротник на плечах. Так же припорошены и черно-чугунные музы. Тишина и спокойствие, какие бывают только в этой части парка.

И вдруг сердитое цоканье, а за ним детский голос, чистый, радостный:

— Мама, мама, белка!

Вадим видит, как по дорожке от амфитеатра в сторону центрального круга бежит девочка лет четырех, личико раскраснелось, пуховая шапочка съехала набок, пятнистая заячья шубка расстёгнута у ворота, шарф выбился наружу, одна рука в варежке, другую варежку девочка уронила на бегу. Вадим хочет сказать ей, чтобы остановилась, подняла, но молчит и не двигается с места, чтобы не спугнуть рыжего виновника этой радости. Бельчонок сидит у самого постамента, а потом в надежде на угощение большими прыжками пускается девочке навстречу. За ней на дорожке Лиманский видит мужчину и женщину, но их он не может хорошо разглядеть за вновь усиливающимся снегом.

Девочка присаживается на корточки и протягивает бельчонку раскрытую ладонь, а смотрит на Вадима. Он хочет спросить, как ее зовут, но просыпается от прикосновения, кто-то настойчиво трогает его за плечо и говорит:

— Москва, приехали…

Он всё ещё не вышел из сна и помнил лицо девочки, ее восторженные, широко раскрытые глаза, бельчонка, потерянную в снегу варежку и два силуэта за метелью — мужской и женский…

Москва, за окном перрон, встречающие. А ему надо на Курский вокзал и там пересесть на "Стриж" — скоростной до Владимира.

Через три с небольшим часа он увидит Милу, дотронется, обнимет, поцелует. Сердце зашлось от этой мысли.

Лиманский глубоко вдохнул несколько раз, проверил по карманам паспорт, ключи и встал, чтобы идти к выходу. Багажа у него не было, досмотр при этом быстрый, а до поезда еще долго ждать.

Вадим не ужинал и не завтракал, но есть и сейчас не мог, разве что кофе выпил бы на Курском вокзале. Он вышел на Площадь трех вокзалов. В Москве было теплее, чем в Питере. Уже рассвело, а почему-то горели фонари и новогодняя иллюминация. Обычная московская толчея и суета пыталась захватить и увлечь Вадима, но он шел сквозь нее, не видел людей, не чувствовал мокрого снега на щеках.

До Курского вокзала можно было доехать и на метро, гораздо быстрее, чем идти пешком, но Лиманский хотел немного побыть на воздухе. Он спустился в подземный переход под Комсомольской площадью, поднялся у Казанского вокзала, обошел его справа, дальше по Рязанскому проезду, потом по Басманному тупику и через Старую Басманную на Земляной вал. По нему до площади Курского вокзала было рукой подать. Старая Москва немного успокоила Вадима, в переходах по тихим заспанным, нежданно заснеженным улицам он даже начал мыслить здраво. Но стоило попасть в привокзальную суету, и все началось с начала. И волнение, и нетерпение, и страх глупой случайности, которая обрушит надежды.

Миле Вадим не звонил, он заставлял себя забыть про мобильный, сто раз повторил, что ей некогда, она на работе, и нечего мешать. А рука все равно тянулась к заветной кнопке вызова.

Из Москвы в сторону Владимира народа ехало больше, может, на выходные, или просто так совпало. Рядом с Вадимом разместилась пожилая дама с двумя объемными сумками, она не согласилась расстаться с ними, на все увещевания проводника воспользоваться багажным отделением отрицательно трясла головой. "Стриж" тронулся, и одна из сумок отчаянно замяукала. Дама сделала большие глаза и зашипела Лиманскому:

— Пожалуйста, не выдавайте меня! Теодоро едет без справки…

— Да я-то что, — оглядываясь на удаляющегося по вагону проводника, отозвался Вадим, — но услышат ведь.

— Не услышат, сейчас включат фильм, я часто езжу, они всегда показывают фильм.

— Я не знал.

— Ну как же, такой сервис. Лучше бы ужин. Но у меня есть с собой бутерброды с колбаской и термос с чаем, хотите?

— Нет, спасибо.

От доброжелательной дамы Вадиму деваться было некуда! Разве что в вагон-ресторан, если он предусмотрен в "Стриже".

В поезде был и ресторан, и буфет, Вадим выбрал второй вариант и ретировался подальше от соседства дамы, кота и колбаски. Прошел соседний вагон первого класса и оказался в буфете. Там за длинной стойкой скучал бармен, заказ Лиманского его не развеселил.

— Только кофе? — переспросил он для верности.

Вадим кивнул и посмотрел на часы, время теперь потянулось черепашьим шагом. Еще целых полтора часа. И где там во Владимире им встречаться? Лиманский не знал расположения вокзала, никогда не был в городе.