Пианист. Осенняя песнь

Мила слушала как завороженная. И она почему-то уже все это знала! Он говорил с ней об этом. Когда играл!

Лиманский же осекся, допустив упоминание о прежней семейной жизни, о дочери, он запоздало подумал, что не надо было, что Мила обидится, рассердится. В самом деле, больше не о чем говорить?

— Но у меня был шанс не становиться пианистом.

— Как это? — Мила повернулась так, чтобы быть лицом к Вадиму, и смотрела на него. — Ты хотел бросить?

— Нет, такого никогда не было. А вот пальца лишиться мог, вот, смотри, — он вытянул указательный на левой руке, — теперь уже почти не видно, а долго было заметно.

— Что?

— Шрам, вот здесь, через всю вторую фалангу. Это я косой порезался.

— Как?!

— Летом было. Мы на даче отдыхали, лето было сырое, и трава выросла на участке высокая, а в ней комаров знаешь сколько! Я и решил ту траву скосить, смотрел, как сосед наш легко это вжик-вжик… Ну и, недолго думая, как уехали родители зачем-то в город, я попросил у соседа косу и давай. Но не получалось ничего, я решил, что она тупая, наточить надо, взял брусок, и такой у меня вышел “вжик”, я и не понял как, коса, что ли, вывернулась, но прямо по пальцу чиркнуло.

— Ужас какой! И кто тебя лечил? Ты пошел помощи просить?

— Да ты чего, куда бы я пошел с кровищей? Я замотал бинтом, чтобы не видеть — я крови боюсь — и пошел на станцию, поехал в городок соседний, там поликлиника была. Мне палец намазали чем-то желтым и противным, повязку наложили и отпустили. Вот тут я и мог закончить свою фортепианную карьеру.

— Почему?

— Потому что без швов вряд ли бы такой порез через сустав сросся хорошо. У меня там связки видны были

— Ужас какой, — Мила закрыла лицо руками, — мне даже слушать страшно! Как же ты, ведь больно было, наверно, очень?

— Сначала — нет. Потом — да. Но я сообразил, что надо зашить, и поехал в другой городок, еще за десять километров, там уже больница была, и в ней травмпункт. Зашили хорошо. Хирург все удивлялся, что я так порезался удачно, ничего не задел, говорила: “Если бы операцию делали, то так бы точно и резали, вдоль связок”.

В результате я две недели не играл, а потом еще долго палец разрабатывал, он у меня плохо стал сгибаться.

— А мама?

— Чуть на убила, — засмеялся Вадим, — я ей правды не сказал, спихнул на то, что хлеб резал. Понятно, что она потом меня к ножам не подпускала. И остался я пианистом.

— Как мне жалко палец! — Мила взяла руку Вадима, прижалась губами к ладони, головой прилегла на грудь Лиманского и оставалась так. — И не пожалела тебя? Не поверю! Конечно, жалела, но она же хотела, чтобы ты играл… А сам ты хотел?

— Да, я хотел! И вот тогда с порезом этим дурацким я понял, что не по маминому приказу учился на рояле, а сам без этого жить не могу. Весь ужас осознал, как провал, чернота: что я делать буду в жизни, если не играть? И ясно стало, что нет другой дороги, кроме этой — Пианист.

— Наверно, скучает мама по тебе. Редко видитесь?

— Редко, Милаша… Иной раз и позвонить забываю, — вздохнул Вадим.

— Может, она теперь жалеет, что так все случилось, что она тебя музыке отдала?

— А ты бы отдала? — спросил он и готов был услышать “нет” и согласиться. Какая женщина ответила бы иначе?

— Да, — сказала Мила, — я бы отдала.

— Как же так? Разве ты меня не любишь?

— Люблю, так люблю! — Она приподнялась, погладила его щеку, заглянула в глаза. — Потому и отдала бы, нельзя отнимать у тебя то, без чего ты не можешь жить. Вот ты говоришь, что рано тебя коснулся Рахманинов. Похоже на солнце: оно если молодые ростки обожжет весной, то они могут и погибнуть, а есть те, что без него гибнут. Им жар нужен и свет. Много света!

Лиманский заключил лицо Милы в ладони, смотрел долго, поцеловал.

— Давай диван раздвину, постель разберу, ляжем. Поздно уже, — сказал он и неохотно отпустил Милу. Она встала.

— Я умоюсь тогда, — пошла в ванную. Сначала не хотела принимать душ, но потом все-таки открыла дверцу душевой кабины. Напор воды был хорошим, гель для мытья из дорогих.

“Куда я? И зачем ему? Разве смогу жить в его мире?“ — мелькнула мысль. Мила не позволила себе развивать это. К тому же и Вадим пришел.

— Я постелил, как смог… Пусти меня, тоже хочу помыться. И тебя…

Он прижался к ней в тесной кабине, стал целовать. Мила перестала мыслить здраво…

1 — Страдание есть Свет

Глава 14

Они проспали все на свете, пропустили завтрак и спешно одевались, когда поезд уже шел по городу, на подъезде к вокзалу. Не видели никого вокруг, только друг друга. Разъединившись, все равно оставались друг в друге на том непостижимом уровне, где любят не телами. Раньше Вадим не испытывал этого в близости с женщиной, подобное могло открываться ему в музыке, а с Милой… с Милой он получил возможность касаться мелодий. Хотел этого снова и снова.

Но надо было возвращаться в реальный мир — хотя бы для того, чтобы доехать домой. Там он смог бы войти в параллельный — исполненный страсти, безумных желаний, безграничного доверия и освобождения, подобного смерти.

На вокзале Милу и Лиманского окружила бестолковая новогодняя суета, как и во Владимире, в вестибюле стояла наряженная ель, всюду огоньки гирлянд, флаеры с объявлениями о распродажах, Снегурочки, Санты, Бемби и прочие олени. На них с неудовольствием взирает суровый бюст Петра Первого. А под ним расположились ожидающие, встречающие, провожающие и праздношатающиеся вокзальные люди. Особое племя, обремененное ручной кладью и беспокойством потерять деньги, билеты или документы. Спящее, зевающее, жующее, читающее. Замыленные ожиданием взгляды оживлялись, только когда на табло появлялись светящиеся буквы, а гулкий доброжелательный голос из динамиков вещал после сакраментального “дин-н-н-дон-н-н- дон-н”: " Уважаемые пассажиры, скорый поезд номер…"

Мила стояла посреди этой толчеи потерянная, напуганная, с сомнением в глазах. Вадиму стало жаль ее, хотелось скорее увезти отсюда. Домой. Туда, где еще никто не жил. Пустые стены, там ничего нет, зато нет и зеркал, которые отражали дни и месяцы прошлого. Пускай все будет новым.

Все, что происходило с Вадимом и Милой, можно было описать одним словом — счастье. Теперь он понимал это. Оно не было безоблачно-сусальным, и оба они шли к нему через страдание, отказ от прошлого, и все произошло как должно, в свое время. И если они встретились в тот осенний день, значит, так и определено, пусть не юность, не первая влюбленность, но как бывает освещает солнце пустынный берег Залива, так просияла им любовь.

Машину Лиманского Семен, как и договаривались, загнал в подземном паркинге торгового центра “Галерея”, из вокзала надо выйти на Лиговский, там меньше квартала.

— Ну что ты, Милаша? Совсем испугалась?

Он стоял с ее чемоданом и сумкой в руках и никак не мог обнять и успокоить.

— Да… Я что-то… Не знаю, Вадик! Тут столько людей… Да, меня, наверно, это пугает…

— Все хорошо, привыкнешь. Здесь они хотя бы по-русски говорят, — засмеялся он. — Когда я в первый раз на фестиваль в Германию поехал — тоже было страшно. Ничего не понимал: что вокруг происходит, куда идти. А спросить не мог — в школе английский учил, да и то не слишком, а тут одна немецкая речь.