Пианист. Осенняя песнь

— А, вот и Ядвига Вольфовна, и Марина Александровна. Как всегда, первые! — приветствовала их гардеробщица.

— Ну вот уж и не первые, молодые нас обошли, — сказала худая, окидывая Милу строгим взглядом.

И тут Мила поняла, что это они же и есть, только без пальто и шляп она их не сразу узнала. Те самые дамы, что она встретила на улице, когда с Тоней еще в первый раз сюда шла, а потом на вокзале и в торговом центре. Они что, за ней следят?! Нет конечно! Они на концерт пришли, понятно, ведь и в тот раз они в зале сидели недалеко от Милы и Тони. Но как это может быть, что в шестимиллионном городе они постоянно встречаются?

— А вы, значит, с Вадимом? — вторая гардеробщица была не так сдержанна, спросила у Милы прямо.

— Да, — ответила Мила. А что она могла сказать? Соврать, что нет? Зачем, все равно узнают. И пусть узнают, особенно вот эти две. — Я хотела вас попросить, — Мила раскрыла коробку и достала букет, — можно упаковку оставить? В зал с коробкой нельзя.

Перед белоснежными розами и каллами аляповатые букеты филармонических леди померкли.

— Конечно оставляйте! Домой потом в коробке заберете, мы вот тут положим в сторонке, а как Вадим Викторович отыграет — приходите. Или вы останетесь на второе отделение?

— Не знаю, может, и останемся.

— Конечно оставайтесь, программа сегодня яркая! — Было понятно, что гардеробщицы — ценители классической музыки не меньше, чем столичные критики из музыкальных изданий.

Уши филармонических дам превратились в чувствительные локаторы. Миле стало смешно, и она, расправляя серую бумагу на букете, ответила:

— Мне Вадик не сказал, хочет ли он или сразу домой, но я бы осталась. —

И пошла обратно к лестнице.

Глава 4

В этот день волноваться перед концертом Лиманскому было некогда — он с мыслями-то с трудом собрался. Мараджанов говорил что-то про новую концепцию вступления, что сейчас наметки только, а в Монреале надо будет это закрепить. Но стоило прозвучать роковому слову «Монреаль», которое на неопределенное время разлучало его с Милой, и Вадим перестал воспринимать указания главного дирижера. Нет, конечно, он слушал Эрнста, проигрывал фрагменты с определенных цифр, соглашался. Но в голове крутилась только одна мысль: не ехать в Канаду невозможно. То, что Мила говорила утром, все так и есть. Вселенского масштаба скандал разразится, она права! Весь ужас положения в его несвободе, в том, что повязан обязательствами перед залами, что втиснут в график. Что же делать, что делать?!

После Мараджанова еще и Захар почти до самого выхода на сцену давал Вадиму указания. Травин хорошо знал Лиманского и заметил, что тот не в себе, но истолковал по-своему.

— Что ты, Вадик? Это же не конкурс Чайковского. На тебе лица нет. Успокойся, — приговаривал он. — Дай-ка я на тебя посмотрю. Все хорошо, снимай фрак пока, жарко, еще успеешь надеть. Разогрей руки спокойно, время есть.

Знал бы он, о чем Вадим думает, с какой мыслью живет! «Время есть». Нету его! Что сказать Мараджанову, чем оправдаться, что не поедет в Канаду?

— Я сам разыграюсь, Захар Иосифович, можно?

Вадим любил Захара, как отца или даже больше, ведь Травин дал ему смысл жизни — Музыку. Это было важнее, чем жизнь. Но только до того осеннего дня, когда Вадим встретил Милу. Может, если бы они не расстались так несуразно, а случился бы у них банальный роман, то Вадим и не осознал бы, что вся музыка мира не сможет заменить ему эту женщину. Теперь его жену.

Что происходит? Почему он так упорно не желает взглянуть на проблему разумно? Да, нет времени, паспорт никто так быстро не сделает. Но после новогодних каникул, когда откроются все присутственные места, это никакого труда не составит. Мила поживет дома, он отыграет эти несчастные концерты в Монреале. В чем проблема? Наверно, страх. В прошлый раз было страшно, пусто и больно, ничего не хотелось, кроме музыки, теперь и ее не хочется. Замкнутый круг…

— Конечно, конечно. У тебя еще сорок минут. Моцарта больше не играй, — услышал он как сквозь вату голос Захара. Кивнул.

Травин хотел еще что-то добавить, но не сказал, махнул рукой. Вадим знал этот жест — «все бесполезно». После него Захар обычно выставлял учеников из класса. Или учить нотный текст, или искать в тексте смысл. А сейчас что имел в виду? Непонятно. Травин вышел, прикрыл дверь. Вадим остался один, стал слышнее разноголосый гул оркестра. Разыгрывались струнные и духовые, из общей какофонии то вырывалась, то снова растворялась в звуках не похожих на музыку знакомая Моцартовская тема. Все и ничего. Хаос, как и в голове. Какая уж там новая концепция, и старой-то нет…

Вадим все сидел за роялем. Часы на подзеркальнике показывали двадцать минут восьмого. Уже двадцать три. Стало быть, до выхода на сцену осталось тридцать семь минут. Все билеты проданы.

Да разве это жизнь? Разве ЭТО жизнь?! Как в тюрьме: уйти нельзя, опоздать и то нельзя, сыграть то, что хочется, тоже нет. Или вообще не играть — это уж точно невозможно. О таком нечего и думать. Неявку солиста на концерт может оправдать только смерть…

Вадим беззвучно провел пальцами по клавишам. Он хорошо знал этот рояль. Не Стейнвей, даже не Бехштейн, а старый Блютнер. На сцену его давно не выкатывали, списали. Вот так служил, служил, а потом…

— Ну что, братец, скучаешь ты по публике или нет? — спросил Лиманский и взял несколько больших разложенных аккордов, пробежался сверху вниз арпеджио. Рояль ответил сочувственно. — И кто здесь кого жалеет? — Вадим пытался найти в себе отклик предстоящему единению с Моцартом — и ничего. Пустота. Она плотным коконом его окружила, никогда такого раньше не было. Лиманский не волновался. Совсем, вот ни настолько. Одна мысль у него вертелась: скорее это все отыграть и пойти домой. И там продолжать думать. Искать выход. На это еще полтора дня, вылет в Канаду через тридцать шесть часов. А до выхода на сцену двадцать пять минут.

Все же надо разыграться, самый быстрый способ — этюд Черни номер пять из опуса семьсот сорок. Вадим столько раз играл его, что пальцы шли сами. Вот судьба, у каждой музыки своя — этот этюд никогда со сцены не прозвучит. Разве что на академических концертах в музыкальной школе. Там Вадим его играл. У Риты Константиновны Буткиной. Его первая учительница музыки. Жива ли она еще? Почему он никогда не позвонил, не написал? Она всегда поздравляла его с днем рождения, открытки присылала на адрес родителей. Тогда ей было лет сорок… Точно — сорок, еще юбилей отмечали в тот год, когда Вадим в выпускном классе был. Замечательная школа имени Мравинского… Пять ступенек, чтобы подняться на сцену. Большие окна в зале, весной солнце глаза слепит, мешает играть.

Этюд Черни закончился, Вадим начал его еще раз.

Значит, Рите Константиновне сейчас около шестидесяти. Или меньше? Надо разыскать ее. А может быть, она так и преподает в той же школе. Вадим ушел к Захару даже раньше, чем в училище поступил, ушел в прямом смысле, он жил у него — целый год до поступления и половину первого курса. Это было счастливое время. Рояль стал лучшим другом и собеседником. Это и теперь так. Ничего не изменилось, не может измениться, в том-то и беда.

Черни опять закончился. В третий раз Лиманский начинать не стал, и так хорошо. Пора одеваться. Когда рояль замолчал, Лиманский снова услышал оркестр с чудесной темой из разработки первой части концерта, флейта пробивалась поверх смешанных голосов струнных и духовых и совершенно не трогала Вадима.