Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
Вадим увидел ее! Почему он так смотрит? Что происходит с ним? Нет… все хорошо… пошел навстречу. Наверно, это неправильно, не принято и, может быть, даже запрещено. Хотя кто бы мог ему что-то запретить, когда он только что играл, открывая музыкой сердца и вознося души к небу.
И это ее Вадик! Идет к ней, и у него счастливые глаза…
Мила протянула букет, Вадим взял, касаясь ее рук.
— Спасибо, Милаша! — Не отпустил, поцеловал в щеку, при всех! Повторил: — Спасибо!
От гула оваций Мила растерялась и не понимала, куда идти. Вадим провел ее обратно, всего несколько шагов, дальше сама, а он вернулся к роялю. Все это время люди аплодировали и кричали браво. Они хлопали в такт и не собирались останавливаться. Мила дошла до своего места, теперь Лиманский мог видеть ее.
Но вот белые розы легли на край рояля, Вадим сел за инструмент, зал мгновенно стих, а Лиманский, не раздумывая, сразу начал играть.
— Ах, это Лист! Либестраум! — услышала Мила восторженный возглас в соседней ложе.
Музыка — томительно нежная, порывистая, прекрасная — наполнила зал. Разве словами возможно выразить это? Мила поняла: Вадим играет для нее, признается в любви. И заплакала, принимая и отдаваясь.
Глава 5
Мила не хотела, чтобы музыка умолкла, и никто не хотел! Пусть бы звучала и звучала еще… Но это не могло быть так, и вот уже тишина, а потом аплодисменты, крики браво. Вадим еще кланялся, но больше не играл. Вслед за ним со сцены ушел и оркестр. Во время поклонов Миле что-то ослепило глаза, она не поняла сначала, а это были вспышки камер, направленных на ложу. Милу фотографировали. Зачем? Она не могла понять. Ей хотелось скорее бежать к Вадику, но музыканты проходили за сцену медленно и не все, кто-то задерживался в зале, разговаривал со знакомыми из публики. А Милу продолжали беззастенчиво разглядывать, снимать на мобильные и, наверно, обсуждать. Она не привыкла к такому. Хотя бы из ложи выбраться и в проходе между колоннами затеряться среди оркестрантов. Вместе с ними пройти за сцену. Мила не была уверена, что найдет артистическую, где переодевался Вадим, но за сценой было бы спокойнее. Можно постоять у двери, только там, внутри, и, наверно, он сам придет за ней. Мила была уже почти у цели, но вдруг усомнилась, а можно ли идти туда? Все было новым, непривычным, а главное, она не могла прийти в себя, вернуться к реальности. Музыка продолжала владеть ею. И срочно надо было видеть Вадима! Сказать ему, что она все поняла и тоже очень-очень любит его!
Кто-то осторожно взял ее за руку. Мила вздрогнула, обернулась.
— Я вас потеряла. — Женщина-билетер явилась, как добрая фея из сказки про Золушку. И в самое время! — Тут всегда в антракте толкучка. Идемте за сцену, я провожу. Или хотите остаться в зрительной части? Антракт длинный.
— Нет, если можно, я бы хотела туда.
— Конечно можно. Пойдемте. Мальчики, пропустите нас! — билетер обратилась к мужчинам во фраках, как будто это были старшеклассники. И они тут же расступились, освобождая путь для Милы. Она-то их не знала, а они ее очень даже, ведь вчера все видели на репетиции. Вот ужас! Но вместо того чтобы испугаться, Мила улыбнулась и сказала всем:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, здравствуйте, — отозвались они.
Ей было хорошо среди них! Вадик вчера сказал: «Это моя семья», — значит, и ее тоже.
— Василий Евгеньевич, я не могу уйти с поста надолго. Проводите, пожалуйста, нашу гостью к Лиманскому. — Билетер поручила Милу светловолосому высокому виолончелисту.
— Хорошо, я как раз в фойе шел. — Он мельком только глянул на Милу и уткнулся в телефон. Краем глаза она увидела знакомые шарики, их любил Славик. Василий Евгеньевич самозабвенно играл в Зуму. — Идем, идем со мной, — пригласил он, все так же не глядя.
Они уже преодолели затор у двери за сценой изнутри. Вот и стулья, один на другой составленные, над ними зеркало, впереди лестница и узкий коридор. Пространство перед лестницей занято людьми, дверь в оркестровую комнату раскрыта, вероятно, это артистическая для мужчин. Женщин Мила не видала ни одной. А музыканты с ней доброжелательно здоровались, даже комплименты говорили, подшучивали.
— Это же прекрасная дарительница букетов!
Трубач приложил к губам инструмент и приветствовал Милу не словами, а короткой музыкальной фразой.
Мила
перестала смущаться, улыбалась и отвечала:— Здравствуйте, здравствуйте.
Василий Евгеньевич провел ее анфиладой через парадную гостиную в следующую, а там еще была комнатка. Правду сказал Мараджанов — заблудиться можно.
— Ну вот, это здесь, — сказал виолончелист, стукнул в дверь и сразу же вслед за этим раскрыл ее со словами: — Можно? К вам гости…
Вряд ли его услышали, потому что народа там было человек пять. И все говорили одновременно. В центре Вадим и Травин с Мараджановым. И Травин метал громы и молнии. По сравнению с ними, телефонные укоры можно было считать нежной колыбельной.
— Вадик! Это же что ты натворил? Как ты играл? Безобразные темпы! — восклицал Захар. Он тряс Лиманского за руки, обнимал, снова хватал за руки.
— Да я… понимаю, — оправдывался Вадим, он еще не переоделся, только фрак снял и стоял в одной рубашке и брюках с лампасами. Мила засмотрелась, такой красивый.
— Ничего ты не понимаешь! Это было божественно, гениально! Я ничего подобного не слышал! — продолжал трясти Лиманского Травин.
— Я тоже, — засмеялся Мараджанов и похлопал Вадима по плечу, для этого пришлось потянуться рукой наверх — пианист был заметно выше дирижера.
Но Мараджанов так держался, что казался самым высоким в комнате.
— Извините, Эрнст Анатольевич! Вот, нашло что-то. В три раза быстрее взял темп.
— Он еще извиняется! — притворно нахмурился Мараджанов и сразу же улыбнулся. Мила уже поняла, что это его манера такая. Дирижер продолжал укорять: — Вадим Викторович, вы мне первых скрипачей до инфаркта доведете с такими скоростями в третьей части. У них же пар пошел из ушей, как на скачках. И сколько страдания! Это точно Моцарт был, а не Бетховен? Выкладывайте, что у вас случилось? Идем, идем…
И Мараджанов увел Вадима в еще одну проходную комнату, а вниманием присутствующих завладела женщина-ведущая. Она в концертном платье была, и Мила ее сразу узнала.
— Мальчики, — женщина так же, как билетер, назвала оркестрантов, — кто после концерта не торопится домой — приходите в наш буфет. Отметим немножко Новый год.
— Это вы специально заманиваете, Роза Ибрагимовна, чтобы мы тут жили, — сказал скрипач, его Мила тоже узнала, он ближе всего к роялю сидел. — Как новый год встретишь, так и проведешь, — с убеждением заключил он.
А сам смотрел на Милу.
— Моя бабушка тоже так говорила, — сказала она.
— Ну вот, хоть кто-то со мной согласен, — обрадовался скрипач.
— Ой, это же наша… — женщина в концертном платье запнулась, развела руками, — простите, не знаю, как вас зовут.
— Мила.
— Господа оркестр, это Мила Лиманская, жена Вадима Викторовича!
Присутствующие захлопали и приветствовали:
— Здравствуйте! Поздравляем! Поздравляем!
— Как хорошо, что вы пришли! Меня зовут Роза, только без Ибрагимовны, пожалуйста! — Она метнула осуждающий взгляд в сторону скрипача. — Это только Игорь Моисеевич меня величает по имени-отчеству, как музейный экспонат. Сейчас Вадим вернется, вы садитесь, давайте я вам чаю принесу. У нас очень хороший чай!
— А мне можно тоже чаю? — тут же подсуетился трубач.
— Всем можно! — отвечала Роза. — Чашки берите, в оркестровом фойе у меня самовар вскипел, туда пойдем.
— Святая женщина, — картинно всплеснул руками скрипач. — Побежал за чашкой!
— А вам сюда принесу, Вадим с Эрнстом Анатольевичем поговорит и выйдет, подождите немножко. Дольше, чем антракт, они не задержатся. — Это Роза сказала Миле.
Лиманский прошел вслед за Мараджановым через «парадную» часть дирижерской артистической. Там были и красивая мебель, и барочный рояль. Большие окна, лепнина на потолке, светильники с хрустальными подвесками, ковер. А в смежной комнатушке только трельяж в половину роста, вешалка-треножник и обычный рояль. Диван тоже был, но не такой шикарный. Высокая спинка, кожаная обивка. Окон нет. На вешалке пальто Мараджанова и его цивильный костюм, на полу под вешалкой уличная обувь, на подзеркальнике раскрытая пачка сигарет и чашка с недопитым чаем. Здесь Эрнст переодевался и приходил в себя между отделениями концертов.