Плевицкая. Между искусством и разведкой

Статей о Плевицкой было много — особенно в самом начале ее творческого пути.

Тот, первый, ялтинский журналист, восхищался "живою жизнью", "земною силой", поразившей его в пении Плевицкой. Утверждал, что пение ее — это не искусство, это сама жизнь во всей своей неистовой красе!

Прочих критиков пленяла самобытность исполнения, непохожесть на других… Ведь и вправду она была первой "народной певицей" на русской эстраде! Одни ее превозносили, другие пытались низвергнуть, но каждый старался хоть как-то прикоснуться к этому новому, сверкающему таланту, и каждый признавал, что это действительно талант, настоящий талант: только одни считали, что талант Плевицкой — "дурного сорта", а для других это был просто талант, бесценный уже потому, что любой талант — редкость и чудо.

Прочитав в газете благосклонный, восторженный даже отзыв, Плевицкая воспрянула духом и подумала, что, возможно, неудача с театром Зона обернется другой удачей: после этой статьи к Глазуненко просто повалят зрители! Что еще делать в скучной, дождливой Ялте, как не ходить по театрам? Тем более — послушать хваленую московскую певицу. Она написала даже коротенькое, полное орфографических ошибок, но весьма жизнерадостное письмо мужу и приложила полосочку с вырезанной из газеты статьей: вот, дескать, как хвалят твою Дежку, гордись!

II

В Москве о ней заговорили после возвращения отдыхающих из Ялты. Сама Плевицкая еще не прибыла, а о ней уже говорили как о каком-то чуде, необыкновенной певице, буквально потрясшей красотой голоса и мастерством исполнения гостей на вечере у барона Фредерикса. Заранее пытались выяснить, когда намечаются ее концерты, где она будет петь… Но у Плевицкой тогда даже импресарио не было, так что узнать было не у кого.

Журналисты тоже заинтересовались личностью новой "звезды", начали расспрашивать о ней у Судакова, бывшего ее последним московским "работодателем", Судаков не без удовольствия рассказал все, что знал, надеясь, что неожиданная популярность Плевицкой послужит хорошей рекламой его заведению, где, как он был уверен, Надежда будет петь после возвращения из Ялты… Таким образом появилась первая статья о ней в одном из главнейших музыкальных изданий: статью написал некий "К" и опубликовал в журнале "Граммофон" за 1910 год: "Сейчас в большую моду входит Н. Плевицкая, гастролировавшая в "Буффе" и получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера ее удивительная. Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла за артиста балета. Стала танцевать и петь в кафешантанах, опереттах. Выступала и с Собиновым, и одна. В "Буффе" среди сверкания люстр пела гостям русские и цыганские песни. Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос. Ее слушали, восторгались. И вдруг запела как-то старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись. В чем дело? Какая дерзость. Откуда в "Буффе" гроб? Люди пришли для забавы, смеха, а слышат: "Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый на санях везет". Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь. И жутко, как смерть".

Вернувшись в Москву, Плевицкая узнала, что те десять концертов в Ялтинском театре у Глазуненко прославили ее и открыли перед ней широчайшую концертную дорогу, а то, что её принял "высший свет", в одночасье сделало ее модной. Все это было совершенно неожиданно, она и предположить не могла… Но положение срочно нужно было упрочить. Ее могли забыть очень быстро. Поговорили месяц, вышла статья… Сверкнула новая звезда… И — плавно скатилась вниз с эстрадного небосвода! Сколько было таких случаев. Удачу надо хватать за хвост и держать крепко-крепко.

И Надежда наняла импресарио, который быстренько нашел концертный зал, дал рекламу в газеты, заказал в типографии афиши, напечатал билеты… Которые мгновенно разошлись: москвичи хотели услышать ту, о которой столько говорилось этой осенью!

Н.В. Плевицкая у входа на студию звукозаписи

Одним из достоинств внезапно явившейся славы было то, что теперь Надежда могла выбирать, где петь и на каких условиях.

И первым делом расторгла все контракты, по которым ей приходилось петь в ресторанах: ее раздражал вид жующих физиономий. Нет, это был не каприз примадонны, вообразившей себя сродственницей оперным дивам. Просто в крестьянской культуре принято серьезное отношение к песне. К тому же трактиры и рестораны все-таки считались "зазорными" местами, и Надежда, благоговевшая перед матерью, счастлива была написать ей, что все изменилось к лучшему и в "зазорных" местах Дежка больше не ноет.

Первым концертным импресарио Надежды Плевицкой был В. В. Семенов — как она сама его описала, "маленький и пузатенький, с белым кукольным лицом". Договор на десять концертов, с каждого из которых Надежда должна была получить по триста рублей, Семенов заключил с ней еще в Крыму. Когда сборы начали приносить по пять тысяч рублей за концерт, импресарио, похоже, слегка засовестился, но гонорар певице не повысил, зато принялся на каждом концерте публично, прямо на сцене, подносить ей дорогостоящие и громоздкие подарки, которые Плевицкая ненавидела по причине их бесполезности. В конце концов, Плевицкая нашла себе другого импресарио, В.Д. Резникова, предложившего ей куда более выгодный контракт: "Резников сам мне предложил сорок концертов с гарантией: десять — в столицах по две с половиной тысячи рублей за каждую, десять — по тысяче рублей и двадцать — по восемьсот. Вот и достаток ко мне пришел, что позволило мне взять хорошую квартиру в Дегтярном переулке…" Пока квартира обустраивалась, Плевицкая жила в меблированных комнатах Морозова на Большой Дмитровке, особенно жалуемых артистами.

А потом случилось то, о чем Надежда даже и мечтать бы и не посмела: настоящее чудо и такой взлет, какого никак уж не чаяла для себя крестьянка Курской губернии:

"Помню, в первых числах марта белое московское утро. Падал хлопьями тихий снег, ложился мягким пуховиком за окном, на подоконник, причудливо и пышно нарядил деревья, и все стало серебристым и светлым. Снег тихо колдует над Москвой, и впрямь стала Москва, словно Серебряная Царевна в своем покое снежном. Так бы и не отходила от окна, все смотрела, смотрела бы на эти белые колдующие хороводы, на притихшую, запушенную улицу, по которой с храпом проносятся рысаки, в дымке дыхания и снега, а бубенцы бормочут, смеются и все куда-то спешат, спешат. Сквозь белую дымку мелькают дуги расписные, легкие сани, седоки в бобрах. Зимнее московское утро, родимая Москва, Серебряная Царевна моя, сон далекий. Я помню, это было утро посте моего прощального бенефиса в театре "Буфф". В то белое утро, посте театральных именин, я и себя чувствовала именинницей, глядя на цветы и подарки, от которых было тесно в комнате. Горничная Маша, мой неизменный спутник тех лет, принимала мои успехи и на свой счет и говорила:

— Ну и подарков мы вчера получили — пропасть. А успех у нас был — ужасти.

В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.

— Милости прошу, — сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.

Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире такой блестящей фигуры: было с чего ошалеть.

— Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, — сказал Джунковский. — Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира Сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике, в присутствии Государя Императора.

— Кто же от своего счастья отказывается, — сказала я, вставая. — Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.

— С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское концерт переносится на послезавтра.

Конечно, долго уговаривать меня не приходилось. Я была согласна. Генерал Джунковский сказал, что для меня оставлено место в курьерском, пожелал успеха в Царском Селе и распрощался. От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова. Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора".

…Нет, нам, современным, не понять, что передумала-перечувствовала она в тот день! Быть приглашенной ко двору! Петь перед Государем! Просто видеть Его воочию, быть рядом с ним! Любовь к Царю воспитывалась с детства, в прямом смысле слова впитывалась с молоком матери. Каждый ребенок в России, ложась вечером в кроватку, молился не только о себе и своих близких, но и об Государе! И с возрастом это чувство не уходило, оно только менялось… Становилось иным — качественно. Но оставалось. Царей обожали и обожествляли. Единственная, даже мимолетная встреча с Царем — при выпуске из института благородных девиц или юнкерского училища — оставалась драгоценным воспоминанием, всю жизнь сохраняемым в тайниках души…