Плоды свободы

– Вперед! Вперед, ребята! Поднажмем!

Он дошел до северного моря, он пересек весь материк от края до края, покорив здешних лаунэйдинов и фаолхэйров силой неведомого им прежде оружия. И увидев крепость, похожую на каменную птицу, изготовившуюся к прыжку и полету над волнами, сказал себе: «Моей будет». Как будто речь шла о непокорной женщине или необъезженной лошади.

«Мое гнездо! Мой дом! Моя земля!» – повторял Хевахайр Эск, врезаясь в толпу детей Фаолхэ, выстилая их телами дорогу наверх, к желанным стенам.

Нет, даже женского тела он вожделел меньше, чем эту крепость. И никогда так же сильно и неистово не мечтал войти в красавицу-смертную, как сейчас – во врата своего будущего дома. Разнести в щепы, сокрушить оборону, убить всех, кто окажется внутри, и умыться их кровью, как это делали предки в далеком и погибшем Буджэйре. Воистину, эта Земля дарована диллайн свыше, только они достойны ее щедрот.

– С дороги, пес! – орал он в лицо могучему воину в волчьей шкуре на плече. – Убирайся!

– Мое! Это мое! – ответил тот.

Они сцепились намертво и покатились по скользким ступенькам, рыча, кусаясь, брыкаясь. Бешеный и одержимый, новый хозяин и прежний владыка.

Боли они не чувствовали, страха – и подавно. Только неутолимую жажду обладать Землей Радости. И жить, жить, жить… Соединяться с женами, плодить детей, вкусно есть и сладко пить, охотиться и воевать, строить города и корабли, врастать корнями и отправляться в неизведанные дали… Это то самое место под тремя лунами, где только так и надо жить. Мой Синтаф!.. Мой Сэдрэнси!.. Мой Джезим!

Ролфи завизжал по-собачьи, когда Хеварайр прострелил ему бок.

– Так тебе! Сдохни! – возликовал диллайн и харкнул кровью в лицо поверженному врагу.

– Эск! Всегда! Впе… – но на следующий вдох уже не хватило дыхания.

Ах ты ж, подлый пес! Успел-таки проткнуть горло завоевателя скэйном. А с ножом, по рукоять застрявшим в глотке, не сильно-то и покричишь.

Вытащить… достать… пальцы скользят… и нет сил… руки немеют… и это… хорошо… Они никогда не достанутся мерзкой хвори. Они навсегда останутся сильными и чистыми…

Рамман Никэйн, сын Алой Луны

Она бесшумно вышла-выплыла из серого струящегося марева, как порой появляются из плотного тумана корабли неприятеля, чтобы дать смертельный залп. Скользнула навстречу – бледная и ясноглазая, полупрозрачная, сотканная из лунного света, отраженного снежной равниной.

– Илуфэр…

Должно быть, это та самая вечная любовь, о которой столько пишут и поют, если в миг смерти видишь единственное в целом мире женское лицо. Разве не счастье?

– Я умерла, Рамман. Он повесил меня рядом с той теткой. Ты не спас меня, ты сбежал, ты оставил меня на растерзание, а я ведь так любила тебя, мой Рамман.

– Прости! О, прости… Обещаю, я найду тебя в Тонком мире, Алая не оставит меня. Прости… Я виноват…

Вина его бесконечна, как небо над головой, и не найти у этой боли дна, как не достичь смертному черных океанских глубин. Тяжелое небо упало на голову, вдавив в земную твердь.

– Ты страдаешь, Рамман Никэйн? Тебе больно? Тебе страшно? Ты ведь никогда себя не простишь?

И когда он на каждый из вопросов ответил «да», Илуфэр вдруг расхохоталась. Сквозь ее тонкие черты проступило чужое лицо.

– Очень хорошо, выползок! Ты встал на колени, змеиное отродье? Просто отлично! Узнаешь меня?

Илуфэр медленно, будто восковую маску, сняла личину, обнажив лицо Хереварда Оро.

– Что, щенок, страдаешь? А знаешь, как знатно я оттрахал твою шлюху? Не у каждого матроса получится лучше объездить красотку! Ох ты! Глаз ненавистью горит? Илуфэр, милочка, скажи свое слово.

Белая маска в его руке вдруг открыла пустые глаза, ожила, залопотала:

– Он изнасиловал меня! Он взял меня силой!

– Врет ведь. Они всегда врут. Сама примчалась, сама легла на кровать, сама ноги раздвинула. А знаешь, почему? Потому что Джойаны испугалась. Твоей, щенок, ползучей матери-шуриа. Бежала, куда глаза глядят… Впрочем, разве госпожа Омид хоть что-то в своей жизни сделала, не подумав, без тайного умысла? Правда ведь, девочка?

– Никогда, – честно ответила маска.

– Что, и никакого первого взгляда, никакого чуда узнавания в нашем общем друге Раммане родственной души?

– Никогда.

– Значит, ты лгала? Не может такого быть, чтобы женщина так подло обманывала мужчину! – притворно охнул Херевард.

– Зачем ты терзаешь ее? – глухо спросил Рамман.

– Я? Ее? Она сама кого угодно затерзает. Верно, Илуфэр?

Маска скорбно поджала губы.

– Хватит разговоров, – отрезал Никэйн. – Ты пришел меня убивать, так убивай. И оставь нас с Илуфэр в покое, наконец-то.

– Сбежать хочешь? Ну, беги, беги, тебе можно. А девице твоей – нет. Знаешь, почему? Ну, Илуфэр, расскажем ему?

Белое лицо маски дрогнуло от невозможности скрыть страх. Пустые глазницы испуганно зажмурились.

– Так скажем ему или сохраним нашу маленькую отвратительную тайну, а? – допытывался Херевард. – Решай сама! Я перед тобой в долгу. – Тив-лжебог сыто усмехнулся, покосившись на Раммана. – Она позволила нам с Предвечным слиться воедино. Весьма ценная услуга, не находишь?

Но тот смотрел лишь на это жалкое маленькое личико, навсегда лишенное всех красок жизни и самой жизни – тоже. От Илуфэр осталось так мало, а если бы не магия Предвечного, то вообще ничего не осталось. Губы кривились, как от плача, глубокая морщинка залегла между бровей, словно ей предстояло сделать нелегкий выбор.

– Я – северянка, Рамман, я хотела через тебя добраться до твоего младшего брата и Аластара Эска. Я всегда лгала тебе. Предвечный говорит чистую правду – ты никогда не слышал ни единого искреннего слова. Все – ложь! Но одно правда – я любила тебя и если бы все вернуть…

Херевард выронил маску, и она разбилась, будто стеклянная, на тысячу мельчайших осколочков. Брызнула в разные стороны сверкающим фонтанчиком и застыла мельчайшими капельками крови.

– Вот и попрощались. Чувствуешь, как отвращение к самому себе до боли сводит челюсти? Конечно, чувствуешь! Это ведь ты целовал лживую тварь с мертвой душой, мерзопакостное отродье, при виде которого твою мать начинало рвать желчью. Ты бросил ее умирать, спасая свою шкуру. Ту, которая любила тебя настолько, что пожертвовала доброй памятью о себе, лишь бы ты не страдал от чувства вины.