Пляска смерти

Марион хорошо знала изменчивый и необузданный нрав гаулейтера и знала, что жизнь ее зависит от того, что она ему ответит. Стоит гаулейтеру позвонить – и ее схватят. Она ставила на карту свою жизнь, но пусть гаулейтер знает, что есть еще люди, у которых довольно мужества, чтобы сказать ему правду. Она медленно подняла веки и посмотрела на гаулейтера долгим взглядом, более долгим, чем это было нужно.

– Если вы сойдете с ума, то и вас, – тихо сказала она и опустила глаза.

Румпф продолжал смотреть на нее. Она сказала правду, в этом нет сомнений. Да, она самая желанная из всех женщин, которых он знал. Чтобы скрыть свое смущение, он громко рассмеялся.

Затем подошел к Марион.

– В моем округе вы, несомненно, самая храбрая девушка, – сказал он и сердечно пожал ей руку.

Марион смутилась и покраснела. Она попыталась было засмеяться своим задушевным смехом, но из этой попытки ничего не вышло.

Затем ей пришлось показать Румпфу кинжал, который он и рассмотрел с видом знатока.

– Очень красивый, по-видимому толедской работы, – сказал он, возвращая ей кинжал. Затем шагнул к бильярду и взял свой кий. – Ну, теперь довольно глупостей, – объявил он, – давайте продолжать игру.

Казалось, гаулейтер никогда не был в лучшем настроении, чем в этот вечер. Марион пришлось выпить с ним вина, а на прощание он подарил ей кольцо с двумя большими брильянтами.

Время от времени он, добродушно посмеиваясь, возвращался к этой теме, что было пыткой для Марион.

Однажды, когда ротмистр Мен очутился возле нее, Румпф крикнул ему смеясь:

– Осторожно, у этой особы в платье спрятан кинжал!

Ротмистр Мен недоуменно посмотрел на Марион и пожал плечами. В другой раз Румпф не удержался от колких намеков в присутствии Фабиана.

О кольце с двумя брильянтами он никогда не спрашивал. И слава богу, так как правды Марион не могла бы ему сказать. Получив подарок, она немедленно показала его своей приемной матери, которая посмотрела на кольцо так, как смотрят разве что на ядовитое насекомое.

– Вымой руки содой, Марион, – распорядилась она. – Здесь в каждом камне по карату, посмотрим, хорошо ли они горят? – и старуха швырнула кольцо в топку плиты. Золото расплавилось, камни же, голубовато-черные, как сталь, почти не отличались от углей. Затем мамушка совком вынула угли и бросила их в ведро с водой.

– Чтобы они ни на кого ни накликали беды. Гаулейтер по нескольку недель проводил в Польше, затем возвращался, утомленный и обессиленный попойками в тылу, и через несколько дней уезжал снова. Когда же он решил остаться там на более продолжительное время, то был срочно вызван телеграммой в Мюнхен. Он получил новое назначение, и его автомобили снова помчались на восток. К концу польского похода гаулейтер опять прибыл в Эйнштеттен. «На этот раз уже надолго», – заявил он.

Он пригласил Марион к чаю и очень тепло ее принял. Приглашены были еще майорша Зильбершмидт, которую Марион уже несколько раз видела в Эйнштеттене, и адъютанты Румпфа, Фогельсбергер и Мен; капитан Фрей погиб на фронте. Марион от души радовалась, что она здесь не единственная гостья. Майорша Зильбершмидт всегда вела себя с ней изысканно вежливо. Она, как говорили, была помолвлена с Фогельсбергером, однако оставалась в большой дружбе с гаулейтером.

Как-то раз майорша сказала Марион:

– Гаулейтер очень высоко ставит вас. Он влюблен в ваш смех и сделает для вас все что угодно.

Марион отвечала, что это ее очень радует, но ей от него ничего не нужно.

– Тогда вы просто дурочка, дитя мое, – неодобрительно заметила майорша. – Я была бы счастлива, если бы он хоть наполовину относился ко мне так, как относится к вам.

Гаулейтер, упоенный немецкими победами, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Чаепитие началось с того, что он предложил гостям всевозможные сорта водок.

– Польский поход останется одной из самых блестящих кампаний в истории! – воскликнул он. – Мы смели их в кучу, как опавшие листья. Польша исчезнет с лица земли. Сила – это все, вот вечная истина. Великий народ должен воевать! Англия и Франция воевали и стали великими! А если великий народ устает воевать, он гибнет. Мы, слава богу, завоевали жизненное пространство. Мы – великий народ и не можем довольствоваться трехкомнатной квартиркой. Это недостойно нас.

И он стал рассказывать, что в Польше ему предложили имение в двадцать тысяч моргенов и замок во французском стиле. В замке посеребренная арматура и шесть ванных комнат, сверху донизу выложенных великолепным кафелем.

Но вокруг этого замка болота, слякоть, грязь.

Немецкое прилежание и немецкая настойчивость превратят запущенную Польшу в рай.

Ротмистр Мен позволил себе заметить, что война еще не кончена. Англия и Франция попытаются затянуть ее.

Гаулейтер расхохотался.

– Попытаются, попытаются, дорогой Мен, – крикнул он смеясь, – мы им доставим это удовольствие, боюсь только, что оно им скоро надоест. Блестящая дипломатия фюрера, нейтрализовавшая Россию, вывела из мировой истории Англию и Францию, они теперь не играют никакой роли. Господа, – продолжал гаулейтер, – приглашаю вас отпраздновать нашу полную победу над Польшей. Сегодня в десять часов!

Все обещали прийти, только Марион сказала, что, к сожалению, не может быть: отец болен и ждет ее. Гаулейтер заботливо проводил ее до двери.

– Я очень сожалею, что вы уходите, – сказал он.

Ротмистр Мен, как всегда, проводил ее до дому.

VII

Марион была в большой тревоге. Нет, ей не следовало решаться на тот первый шаг, не следовало! Мамушка держалась того же мнения. «Подальше от этих мерзавцев, – говорила она. – Мы бросаем вызов богу, когда приближаемся к ним хотя бы на шаг».

Да, но она сделала этот шаг, и отступать теперь слишком поздно.

Не надо было обращаться к гаулейтеру по поводу школьного помещения, даже если бы они все задохлись в грязи и пыли. А она-то еще наряжалась и прихорашивалась. О, конечно, не затем, чтобы влюбить в себя Румпфа! Нет, нет! Это ей и в голову не приходило. Но она хотела произвести на него впечатление, чтобы он не ответил отказом. «Кроме того, – думалось ей, – пусть он убедится, что еврейки бывают красивы и умеют одеваться».

Она была жестоко наказана за свое тщеславие Улыбка исчезала с ее лица, когда в школе ей сообщали, что господин ротмистр Мен желает заниматься с ней сегодня в пять вечера. Отступления не было. Она не могла отказаться, не подвергая опасности жизнь отца, мамушки и, быть может, свою собственную. Гаулейтер дважды доказал ей свое расположение: в первый раз, когда вернул отцу институт, и во второй – когда открыл перед ним ворота Биркхольца, где много сотен евреев и поныне ждали освобождения.

К величайшей своей радости, она встречалась с гаулейтером очень редко после того, как он вернулся из Польши. Пожалуй, не чаще, чем раз в месяц. По-видимому, он теперь действительно был «перегружен делами». «3 последние недели урок с вами – мой единственный отдых», – часто повторял он.