По ту сторону жизни
Шрифт:
В брюках. В красном наряде.
И мертвая, что вовсе противно естественной сути вещей. Именно эта мертвость моя, похоже, смущала благообразную фрау сильнее всего.
— Моя сестра, — произнесла она наконец, — тоже была проклята. Но она удалилась в монастырь. И теперь счастлива.
Очень сомневаюсь, разве что монастырь мужской. Или женский, но из тех, особых, о которых в обществе говорить не принято.
— Мы надеялись, что и Гертруда ощутит в себе зов… — фрау спустилась.
И мы с ней.
Скучная гостиная. Синие обои имеют какой-то невыразительный оттенок,
А смотреть здесь можно, кажется, лишь на огромную люстру, хрустальные подвески которой поблескивают на вялом солнце.
— Но она была глуха к словам истинной веры… мой супруг не единожды обращался с прошением… силу следовало изъять… к чему бедной девушке такой груз?
Вот же… и остается порадоваться, что подобного рода процедуры давно уже стоят вне закона.
— Мы следили за ней. Помогали. Но… темная сила звала ее. Гертруда уходила из дома. И вела весьма вольный образ жизни…
— За чей счет? — уточнила я.
Сомневаюсь, чтобы добрейшее семейство финансировало Гертрудины приключения, скорее уж наоборот, они не постеснялись бы использовать столь удобный рычаг давления. И по лицу фрау я вижу, что угадала с вопросом.
Она морщится. Кривится. Но взгляд ее останавливается на инквизиторе.
— Бабка моего супруга… оставила ей состояние… боюсь, она сама пребывала во власти тьмы…
То есть была ведьмой.
Тогда понятно, откуда в семье сила взялась.
— Его дед имел неосторожность связаться с особой сомнительных моральных качеств. Позже он одумался и удалил ее из семьи. И даже добился развода, сам воспитывал двоих детей…
Подобного ведьма не простила бы. Странно, что муженька не прокляла. Или… побоялась, что проклятье детей заденет? Как бы там ни было, главное, что, завещав свое состояние ведьме-правнучке, старушка сполна напакостила семейке… надо будет узнать размеры состояния, но…
Гертруда не бедствовала.
— Моя дочь, получив эти деньги, окончательно утратила разум. Она съехала из дому…
— Сбежала, — добавила хмурого вида девица в закрытом платье. — И видят боги, я бы тоже сбежала, если бы было куда…
— Нильгрид!
— Да хватит уже, мама, — девица плюхнулась в кресло. — Все уже поняли, что вы с отцом самые правильные, а остальные так, недоразумение богов. Хотите расскажу, что произошло? Гертруда их терпела, думала отыскать любовничка, чтобы он ее забрал, а тут состояние покойной прабабки. Счастье несказанное…
— В больших деньгах большие печали.
— Она и сделала им ручкой. Сняла квартирку и стала жить, как хотела…
— В грехе и разврате!
— Зато без нотаций и молитв, — фыркнула девица. — Ну да… побузила немного, не без того. Она меня к себе звала, только я, дура, все боялась… как же вас оставить… обитель греха… верила им…
— И за веру свою вознаграждена будешь.
— Разве что изжогой от вашей овсянки. Она Гертруду убила…
— Нильгрид! — от этого вскрика задрожали окна.
— Ой, мама, не делайте из себя оскорбленную
невинность. Я слышала, как ты с ней ругалась. Она пришла, когда узнала, что ты забрала малышку…— Я не могла позволить, чтобы моя внучка росла непонятно где…
— О да, здесь ей будет гораздо лучше. Кормят, поят и постоянно говорят, что она — плод греха и должна быть благодарна, что ее в семью приняли.
Черты лица благородной фрау исказились.
— Я хочу лучшего для нее… она должна знать. Зло спит внутри нее и…
— И ты его разбудила своим ядом, — прервала Ниль грид. — Знаете, в чем правда? В том, что моя сестрица оставила завещание. И все состояние принадлежит теперь моей племяннице… и соответственно тем, кто опекает ее…
— Гертруда была еще жива…
— Была, — согласилась Нильгрид. — И тебе это не давало покоя. Как же… позор на твою голову… а еще деньги, которые она спускала легко. Матушку попросили из храмового комитета, при котором она председательствовала последние двадцать лет. Такой позор… а еще у нас долги, потому что наш благообразный папенька имеет дурную привычку играть на скачках. Матушка же, чтобы не отстать, наверное, тишком попивает, а выпивши, начинает выписывать чеки на благотворительность. И плевать ей, что мы этого не можем позволить… Ты ведь ходила к Гертруде за деньгами? И что? Она тебя послала куда подальше?
Фрау Коприг белела и краснела.
И…
— Как ты смеешь, дрянь! — взвизгнула она, вскочив.
— Смею, матушка… я получила работу. В школе. Не здесь… я не хочу оставаться в одном с тобой городе. И я устала слышать твои нотации… это притворство… признай, ты убила Труди… она пришла… хотела забрать девочку. Ты плакала, умоляла оставить ее… обещала присмотреть… только Труди слишком хорошо тебя изучила, чтобы поверить. И забрала дочь. А спустя три дня Труди не стало… совпадение?
Если и так, то весьма и весьма сомнительного свойства, фрау мнет белый передник. Бледнеет. Краснеет. И открывает рот. Она дышит тяжело, и хватается за грудь, и оседает…
— Сердце у нее здоровое, а это… она привыкла просто. Папеньке каждый день устраивает концерты, только и он привык, внимания на них не обращает. Я не знаю, как она это сделала, но…
В детской заплакал ребенок. И Нильгрид поднялась.
— К слову… я не хотела говорить, пока не найду способ убраться отсюда, но незадолго до смерти Труди переписала завещание, — сказала она, не обращаясь ни к кому. — Именно поэтому тебе отказали… у девочки уже есть опекун.
И наверное, за нее стоило порадоваться.
Подумав, я решила к Соне не заглядывать. Все равно правды не добьюсь, а время потрачу. И так вон день к закату движется, а я за общественными о своих делах позабыла. Нехорошо.
Ехать пришлось прилично.
Городок наш раскинулся меж двумя реками, вывалился на болота, подмяв край темно-зеленой юбки. И сунул трубы к самому дну, откачивая целебные грязи. Здесь, ближе к болотам, селились люди не то чтобы вовсе бедные, скорее уж те, кому не слишком повезло обзавестись недвижимостью в местах поприличней.