Побег куманики

Когда ранним утром я садилась в такси возле отеля, ты постучал в окно согнутым пальцем и, скосив глаза на кончик носа, почмокал вытянутыми вперед губами — это, надо понимать, обозначало белку, оставленную нами в олеандре, терпеливо ожидающую своего выхода на сцену.

И знаешь, что я вспомнила в этот момент?

Однажды, ужиная с Оскаром, давно, еще в феврале, я рассказывала ему свои детские фантазии о кладах и духах, их охраняющих, и он слушал очень серьезно и так трогательно склонял голову набок, оглядывая меня цепкими глазами цвета кедрового ореха, что сам был похож на старую, местами полысевшую белку наподобие тех, что попадаются в мелких курительных сквериках в центре Вашингтона ДиСи.

Il est d й j а tard [120] , как сказал бы покойный СаВа. Я еще сидела в такси, но была уже далеко. Практически в Мадриде. Иначе я отменила бы этот недостойный спектакль, непременно бы отменила.

Знаешь, я часто вспоминаю наш мартовский разговор о точках необратимости.

Мы были едва знакомы, и меня изрядно удивила выбранная тобою тема. И то, как ты разволновался.

Ты говорил, что в твоей жизни было несколько десятков точек, которые могли бы составить созвездие, если их соединить ломаной линией, будто на небесной карте.

120

Il est dйjа tard… (фр.) — Уже поздно.

Каждая точка — это момент, когда ты понимаешь о себе что-то новое, не совершая при этом никаких особенных действий. Или думая, что не совершаешь.

Как будто медный волосок попадает под напряжение и вспыхивает лампочка, именно — вспышка, flash, а не просветление, не божественное откровение, с которым можно потом носиться всю жизнь как с писаной торбой.

Эта линия и есть контур необратимости, сказал ты с такой забавной важностью, что я даже рассмеялась.

Теперь, когда я лучше понимаю тебя — издалека ведь всегда лучше понимаешь! — мне кажется, я угадываю смысл твоих слов, показавшихся мне тогда мальчишеской заумью, попыткой произвести впечатление, ну… ты сам понимаешь чем, не так ли?

Их довольно трудно нащупать, эти точки.

Помнишь историю, как епископ Беркли хотел увидеть пейзаж за спиной и оборачивался неожиданно, чтобы пейзаж не успел исчезнуть?

А пейзаж всегда оказывался ловчее и успевал исчезнуть за мгновение до этого.

Так и тут: никогда не знаешь, что именно в тебе в тот момент изменилось, просто чувствуешь, что именно здесь сломалась привычная линия и контур замкнулся на долю секунды.

Это — как плыть на лодке по извилистой реке, верно?

Мы не осознаем всех петель и поворотов, но однажды замечаем, что движемся по другому руслу, мимо других деревьев и домов.

Если бы Густав был жив, он непременно рассказал бы какую-нибудь китайскую притчу, например про Конфуция и водопад в Люйляне, но Густава больше нет, а я не запоминаю притч, как не запоминаю телефонных номеров и дней рождения друзей.

Ты говорил, что такой точкой у тебя был день, когда ты понял, что не станешь больше изучать филологию, и еще день, когда ты понял, что твой брат тебя не любит… там было что-то еще, но я забыла, прости.

Так вот. Теперь мне кажется, что то мальтийское утро с воображаемой белкой и твоей ребяческой гримасой за мокрым стеклом такси, с этим неожиданным дождем, который зарядил так, будто хотел начисто смыть меня с поверхности острова, а я цеплялась, цеплялась — за мокрое кафе в аэропорту, за мокрую цветочную клумбу, за мокрый рукав таможенника, — то никудышнее торопливое утро и было такой точкой необратимости.

Хотя в тот момент я ничего не хотела так сильно, как уехать.

Мне казалось, что стоит мне покинуть Мальту, стоит взлететь, как все наладится.

Но — поверишь ли — в самолете все сделалось и вовсе невыносимым!

Кто дал вам губку, чтобы стереть весь небосвод? — думала я словами нелюбимого тобою Ницше, глядя в тусклый иллюминатор, так же испещренный каплями, как окошко такси, отъезжавшего утром от отеля.

Но оставим мерихлюндии — видишь, я помню это твое словечко!

Есть еще кое-что на донышке этой истории, и мне не терпится тебе рассказать.

Я получила письмо от Петры Грофф, той самой девчонки-следователя, которая вызывала нашу компанию на свои дотошные допросы.

Ты, верно, ее и не помнишь, такая толстушка с кудрявыми волосами.

Так вот, она пишет, что получила занятные сведения из Лондона, Бордо и Зальцбурга.

Скажу коротко.

Отец Надьи, который считался безнадежным пациентом, выписался из клиники через пару недель после ее гибели. Это ипо.

Эжен Лева оказался владельцем редчайшей коллекции фотографий, которая могла бы возродить его захиревший галерейный бизнес, но досталась, разумеется, не слишком печальной вдове. Это due.

Клиника, из которой со скандалом выставили Ионатана Йорка, закрылась в марте — с не меньшим скандалом! — причем двое ведущих врачей навсегда потеряли лицензию.

Там что-то связано с применением нелицензированных препаратов и богатыми старушками.

Это tr й.

Теперь скажи мне, умник Мо, — разве здесь не прослеживается ясная связь?

Ты еще не все знаешь: два дня назад я получила известия от своего лондонского коллеги.

Он с плохо скрытым удивлением сообщил мне, что мой протеже Г. Земерож, предоставивший статью о раскопках в Ком эль-Хеттан, получил грант на написание следующей монографии — об албанских храмах и монастырских комплексах времен Хаченского княжества.

Это то, о чем он мечтал, Мо! Он бредил этим своим Гарабагом целый год!

Парень, которому сначала отдали этот грант, внезапно отказался от докторантуры и уехал в Австралию, где у него отыскался не то богатый дядя, не то хорошенькая кузина…

Lo que era necesario demostrar [121] .

Если я узнаю, что после смерти профессора сбылось его потаенное желание, круг замкнется.

И в середине этого круга буду я, все еще живая.

121

Lo que era necesario demostrar (исп.). — Что и требовалось доказать.

Фиона

МОРАС

май, 21

in pieno giorno [122]

я болен! сказал я пасмурному бэбэ, когда мы сидели под полосатым тентом в кафе porcino, по тенту стучал слабый мальтийский дождь, из кухни пахло горячим грибным супом, от этого запаха мне всегда хочется выпить, мы пили чилийское пино, что еще прикажете пить в кафе под названием боровик? вот мы и пили пино, нет! ты безумен, сказал бэбэ, изгибая дивную шелковистую бровь, какая разница? спросил я, пытаясь изогнуть свою, но у меня почему-то свело лоб и щеки, такая же, как между светом и освещением, сказал невозмутимый бэбэ и показал гарсону два пальца — repeter ! вот, например, вино, продолжал он, когда ты не умеешь пить, то хватаешься за него, чтобы заглушить тревогу или забыть обиду, оно и тогда, как это сказать? docilement ? терпеливо работает на тебя, но без радости, мо, без радости

122

inpieno giorno (ит.) — средь бела дня.

вино надо пить счастливым, чтобы однажды захлебнуться острой, леденящей переносицу, обжигающей нёбо сиюминутностью, ради того поворота, где — всегда неожиданно — к тебе приближаются отдаленные прежде звуки и запахи, подходят вплотную и заполняют твою голову, пощелкивая пузырьками, и это все, что ты хотел знать о вине, оно не должно утешать, как не должны утешать друзья, они посылаются нам для другого

так и с твоим безумием, бэбэ допил вино и снова поднял пальцы вверх, оно несет тебя на изодранных крыльях, как это… planeur? как параплан, потерявший пассажира, но в то же время ты, пассажир, ласково глядишь на него с земли, потирая ушибленную коленку, ты и там и здесь, ты вот-вот увидишь, как врезаешься в крепостную стену, ну, скажем, в эту здоровенную цитадель на острове гозо, и твое тело ломается пополам, будто хитиновый кокон, крак! отчего же ты радуешься? отчего не бегаешь там, внизу, у подножия стены, разинув рот, как каменный жофруа де лузиньян, и не рвешь на себе волосы, как ахиллес, узнавший о смерти патрокла? оттого, что ты и там и здесь — и увидишь все своими глазами, вот отчего!