Под чужим именем

Ботаник покачал головой, задумчиво глядя на ловящего каждое его слово Славу.

– Я сразу догадался, кто такой этот Александр Александрович, или как там его на самом деле. Главный московский вор! Пахан всея Руси… или что–то в том же духе. Так что мнимая свобода простой человеческой жизни, которую щедро пообещал мне хитрый Ветер, на самом деле не более чем блеф. Иллюзия. Однако, глядя в лицо вора, я отлично понимал, что у меня нет других вариантов. Я не хотел до конца жизни прятаться по темным углам города детства и выполнять для владивостокских воров черную и грязную работу. Мне, как воздух, нужны были легальные документы и пространство для маневра. А дальше – время покажет… Выкручусь как–нибудь. С моим–то, не деградировавшим даже после длительного наркотического бреда, умом и дикой жаждой начать все сначала… Мне был нужен шанс, и я не собирался его упускать!.. В общем, я сделал умное лицо и сказал, что согласен отправиться в Москву, к всемогущему Сан Санычу, для которого сляпать дальневосточному варягу настоящий советский паспорт – плевое дело… Ветер еще раз пристально оглядел меня с головы до ног, хмуро кивнул и, не прощаясь, покинул комнату, в которой проходил наш разговор. А мне снова показалось, что умный и проницательный вор опять безошибочно прочитал на моем лице мои самые сокровенные мысли…

Леонид Иванович встал с кровати и подошел к окну. Отдернул занавеску. Некоторое время что–то высматривал снаружи, потом подошел к плите, присел на корточки, открыл чугунную заслонку и начал шурудить кочергой угли. Разворошив их, подбросил в печь несколько лежащих тут же сухих поленьев, встал, наполнил чайник колодезной водой из ведра и поставил на плиту. Мельком взглянул на тикающие на стене старые ходики с дважды в сутки высовывающейся из дупла кукушкой. Без десяти три.

– С Мао все получилось? – первым нарушил затянувшееся молчание Слава. – Ты… вычислил его, Иваныч?

– Даже легче, чем представлялось вначале. Не так страшен, грозен и готов к битве оказался китайский дракон, как считали русские урки. Все понеслось словно музыка по нотам, – не глядя на Корсака, криво ухмыльнулся профессор. – Я, как и собирался, выследил старика возле его логова. Того самого дома, в подвале которого провел самую «веселую» часть своей жизни. Со мной в засаде был отличный стрелок, потомственный таежный охотник, который из винтовки, двумя точными выстрелами, снял телохранителей Мао. Как только громилы рухнули, вышел я и открутил сообразившему, что происходит, и пытавшемуся укрыться в доме старику его не в меру мудрую голову с козлиной бородкой. На шум выстрелов из дома выскочили еще трое китайцев, и все тут же получили по пуле в лоб… Когда все было закончено, я взял корабельную ракетницу и выстрелил. Подал условный сигнал. Его заметили и продублировали по цепочке еще семнадцать человек, в разных частях города. Двенадцать групп, от пяти до двадцати человек каждая, вооруженные пистолетами, кастетами, цепями и прочими интересными приспособлениями для нанесения вреда здоровью, тут же ринулись на заранее известные точки и приступили к погрому. Тех узкоглазых, кто не оказывал особого сопротивления и не имел на теле характерных наколок с символами триады, сильно не калечили. Пытающихся убежать и упрямых убивали сразу. Громили все торговые точки и дома, где, как было известно мне и ворам, обитали связанные с шанхайской гидрой китайцы. В течение часа город буквально умылся кровью желтолицых. Несколько сотен раненых, сотни покалеченных, десятки убитых. Все, что принадлежало китайцам, было переломано, перевернуто вверх ногами, подожжено… Милиция, застигнутая врасплох, не смогла сразу задержать ни одного из участников погрома. Более того – трое пытавшихся вмешаться ментов отправились прямиком в больницу. Но тем же вечером – я знаю абсолютно точно – Ветер на тайной квартире лично встречался с владивостокским «гражданином начальником» и дал тому на лапу весьма солидную сумму золотом, чтобы замять дело. Для имитации ответных действий милицией во время облавы были арестованы лишь несколько десятков мелких жуликов и прочей шушеры…

А на следующее утро я получил от вора письмо к Сан Санычу, подъемные деньги, устные инструкции, как без проблем добраться до столицы, и в сопровождении насильно приставленных мне Ветром «с целью безопасности» двух молчаливых мужиков отправился в Москву. Если бы я очень захотел, то мог бы без особых сложностей избавиться от обоих сопровождающих. Но мне, как воздух, нужны были чистые документы… Добирались мы через Сибирь долго, слишком долго и муторно. Со множеством сложностей и происшествий. По дороге один из моих сопровождающих – Егор – заболел пневмонией, начал харкать кровью и вынужден был, сгорая от внутреннего жара, остаться в маленьком уральском городке на излечение. Его подельник, Илья, несмотря на обострившуюся язву, упрямо следовал за мной, как хвост, и скрылся с глаз долой только после того, как лично убедился, что в столице я связался по телефону с неким Александром Александровичем и спустя час сел в приехавшую за мной к Казанскому вокзалу извозчичью пролетку, помахав на прощание рукой… Спустя тридцать минут после нашего расставания я, не предъявляя никаких документов, уже находился в одноместном номере гостиницы «Волга», где мог привести себя в порядок с дороги и отдыхать до десяти вечера, когда за мной снова должны приехать и отвезти на личную встречу с таинственным и всемогущим московским паханом – Сан Санычем…

Ботаник вдруг замолчал, остановился. Прислушиваясь к чему–то далекому, снова метнулся к окошку, отдернул занавеску, пару секунд внимательно вглядывался куда–то вдаль, а потом обернулся к интуитивно почувствовавшему опасность и приподнявшемуся на локтях Славе и, кивнув головой в сторону сеней дома, быстро произнес короткую фразу на китайском языке.

Корсак все сразу понял.

Глава 7

От Ленинграда ехали молча. Торопились. Лихо вращающий баранку летящего на масимальной скорости легкого зеленого грузовика молоденький вихрастый паренек в новой, тщательно отутюженной форме, для которого сегодняшний день был первым днем службы в НКВД, не слишком хорошо знал юго–восток Ленобласти, и сидящему рядом с ним в кабине хмурому капитану Бересневу приходилось то и дело, водя пальцем по лежащей на коленях подробной топографической карте района, сверять маршрут движения. Деревня Метелица, в которой жил профессор ЛГУ Сомов – единственный реально установленный органами по горячим следам неформальный контактер подавшегося в бега опасного преступника Ярослава Корсака – была обозначена на карте узкой цепочкой вытянувшихся вдоль петляющей проселочной дороги домов. Хибара профессора, если верить карте, хоть и числилась административной единицей деревни, но стояла самой последней, на отшибе, у подножия высокого холма, буквально в двух шагах от левого берега узкой, заросшей камышом болотистой речушки, судя по прерывистому пунктирному обозначению русла, пересыхающей в особо засушливые летние периоды до состояния покрытой ряской лягушачьей канавы.

Береснев посмотрел на часы. Закурил. Еще минут пятнадцать – и они на месте. Скоро должен быть поворот с шоссе на грунтовку. Капитан закусил зубами гильзу папиросы, пыхнул едким дымом, расстегнул висящую на ремне кобуру и достал черный пистолет. Машинально выщелкнул и проверил обойму… У Корсака при себе есть «наган», из ствола которого еще не выветрился запах горелого пороха. Терять ему, убийце, уже нечего. Арест означает скорый суд и гарантированный расстрел. Так что голыми руками его не взять. В случае обнаружения беглеца в указанном агентурным источником месте – загородном доме одинокого тщедушного бобыля, преподавателя немецкого языка Леонида Ивановича Сомова – сопротивляться убийца будет, как пить дать, отчаянно, до последнего патрона. Не исключено, что к Корсаку со страха присоединится и доходяга–профессор, которого при таком раскладе в случае ареста ждет серьезный срок за укрывательство убийцы… Поэтому командующий группой захвата капитан Береснев еще в Ленинграде предупредил сидящих в кузове грузовика вооруженных бойцов, числом двенадцать: если преступник окажет хоть малейшее сопротивление в момент ареста, он приказывает открывать огонь на поражение. Один хрен, тому и так прямая дорога – в ад. Хотя лучше бы взять сучонка и его дружка–очкарика живыми, бросить в подвалы Чека и тогда уж, как юлу, раскрутить по полной. На целый «букет» заслуг. На три «вышки» каждому. Но – это уж как придется. Служба в органах навсегда приучила сына бывшего кулацкого батрака Береснева никогда не загадывать наперед.

А ведь кто бы мог подумать, черт побери?! Ведь по виду – мальчишка же совсем… Ни за что не дашь двадцать один год. Разве что глаза. Как у волка.

– Здесь направо, – скомандовал новобранцу Береснев.

Водила кивнул, притормозил и резко повернул баранку. Грузовик сполз с шоссе, и его сразу затрясло на ухабах. Из–под лысых, давно требующих замены скатов то и дело летели брызги. После прошедшего вчера вечером в этой части области ливня вполне проезжая в погожий день грунтовка сейчас представляла из себя сплошную вязкую кашу из безразмерных луж и торчащих из них наружу, словно плавники акулы, двух гребней– верхних краев глубокой колеи, состоящих из перемешанной с песком осклизлой бурой глины.

На низком небе, предвещая грозу, сгущались свинцовые тучи. Начинало накрапывать. Водила включил противно скрипящие дождевые щетки. Капитан протер ладонью слегка запотевшее стекло со своей стороны, достал из кармана гимнастерки чистый носовой платок, промокнул вспотевший лоб и высморкался.

Правду чванливые и высокомерные москали говорят: если Москва – это сердце Родины, то Ленинград – это ее мочевой пузырь. Хоть и чуточку обидно, как питерцу, но зато – в самую точку! Мудак был великий царь Петр. Ох, мудак!.. Воевать умел как зверь, это да. Но думать на два шага вперед – ни хрена. Нет, чтобы объявить новой столицей империи отбитую у немцев, стоящую на теплом сухом песочке лифляндскую красавицу Ригу! Вот это было бы действительно настоящее окно в Европу. А Питер что? Колосс на болотах и глине. Гнилой город. Сырой. Холодный.

Вскоре на горизонте показались первые дома искомой деревни, а вслед за чередой хибар – внушительный холм. Грузовик, разогнавшись, насколько хватало мощи и позволяла дорожная жижа, надрывно ревя мотором, пополз в горку. Задний мост вело. Водила судорожно вцепился в руль, чуть слышно шевеля губами и уговаривая свою укатанную в хлам, громыхающую всеми сочленениями «ласточку» сдюжить, не сдохнув на середине подъема. Но машина, даже приписанная к гаражу НКВД, – это всего лишь бездушный кусок металла. Ни приказать ему, поставив к щербатой расстрельной стенке и размахивая «наганом», ни упросить, даже стоя на коленях. Вынужденная месить «лысыми» колесами липкую тяжелую грязь холма, она стремительно теряла скорость. Когда до конца горушки осталось всего каких–то десять–пятнадцать метров, Береснев понял, что одними лишь втиснутыми в замученный двигатель внутреннего сгорания условными лошадиными силами грузовику не справиться. Злобно выругавшись, капитан распахнул дверь кабины, высунулся наружу, громко постучал кулаком по борту и скомандовал:

– Всем из машины! Живо! Толкать! И – смотрите у меня!

И сам первым спрыгнул вниз. Поскользнулся. Упал.

Бойцы, с грохотом побросав оружие в кузове, горохом посыпались вниз и уперлись плечами в остановившуюся машину, хрипя, рыча, кривя страшные лица и громко ругаясь от предельного напряжения. Только что сверкающие черной ваксой, начищенные до блеска сапоги солдат по голенища утонули в вязкой грязи. Летящие из–под колес липкие комья глины, как пчелиный рой, облепили их с ног до головы, в считаные секунды сделав похожими на настоящих чертей. Только без рогов.

Истошно ревущий и вращающий задними колесами грузовик, как вкопанный, судорожно дергаясь, застыл почти на вершине холма – ни туда ни сюда. Ни вниз, ни вверх. Если люди не сдюжат, он сначала словно нехотя, а затем со все нарастающей скоростью заскользит обратно вниз, при этом его наверняка развернет поперек дороги – и дальше пиши пропало. Грохот, лязг, битые стекла и груда искореженного железа с трупом водителя в сплющенной кабине.

Береснев ясно представил себе, чем грозит такой поворот событий. По спине капитана пробежала ледяная волна, силы в миг утроились.