Под нами Берлин

В небе наших нет. Даже и «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Вон в чем дело. Более тридцати минут враг висел над нами. У него осталось горючего только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.

Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали чисто. Но почему мы в этой операции ни разу не ударили по их аэродромам? Нам нужно наступать не только на земле, но и в небе, как это было во время Корсунь-Шевченковской битвы. До сих пор в борьбе за господство в воздухе у нас преобладают оборонительные принципы первоначального периода войны.

4

В западной дали растворились самолеты противника. На аэродроме тишина. Она усилилась отсутствием какого-либо признака жизни. Нигде ничего не горело, ничто не рвалось, никто не двигался и не подавал голоса. Создавалось впечатление, будто ничего здесь не осталось живого.

С опаской, с чуткой настороженностью я встал и побрел со взлетно-посадочной полосы к самолетной стоянке. Фашистские летчики, бомбя и расстреливая нас, сделали пять заходов. Что осталось от полка? Я тороплюсь. Бегу к людям, к самолетам.

Мой «як» продырявлен нескольких местах.

— К завтрашнему дню будет готово, — обещает Мушкин, — если на складах найдутся запасные бензиновые баки… — На лице механика удивление: — Товарищ командир, да вы ранены?

Моя рука тянется к шее. Там мокро. На пальцах кровь. Снимаю с головы шлем. Сзади он разрезан. Осколок от бомбы царапнул кожу. Чепуха. Вынимаю малюсенькую капсулу с йодом из потайного кармана брюк. Эту капсулу я всегда ношу с собой.

Мушкин смазал ранку йодом, и я тороплюсь на КП, чтобы узнать результаты налета.

Поврежденных самолетов как мой, много, но ни одного уничтоженного. Все машины можно через два-три дня: восстановить. Видимо, Руденко сыграл свою роль. Воздушный бой над головами штурмующих, как дамоклов меч, действовал на их самочувствие. И конечно, истребители есть истребители. Они приспособлены стрелять по воздушным целям, другое дело — наши штурмовики «ильюшины». У них сила удара по земле во много раз больше, чем у истребителей.

Из полка ни убитых, ни раненых. Правда, ранен Архип Мелашенко, но это несчастье еще случилось в воздухе. А вот из гражданского населения двое убиты и трое ранены. Одного тяжелораненого юношу принесли на носилках. Он стонет зовет мать.

— А отец у тебя есть? — ITO-TO спросил его, чтобы отвлечь от крика и стонов.

— Нет. Бандеровцы куда-то увели, — и снова стон. Он плачет, и уже посиневши губы слабо шепчут: — Maма, мамочка… иди сюда.

Врач и сестра делают ему перевязку. Раненый стихает. Его укладывают в машину и увозят в госпиталь.

В госпиталь отправляют и Архипа Мелашенко. Несколько мелких осколков разрывного снаряда впились в его ногу. Архип сейчас не испытывает никакой физической боли. Он как бы находится в шоковом состоянии. Лицо по-стариковски сморщилось. Он безразличен ко всему, кроме неба, с тревогой вглядывается в него. Подымая вверх голову, поднимает и руку, как бы защищаясь от опасности. Война испепелила его нервы. Когда заживут раны на теле, заживут ли душевные травмы? Найдутся ли у него силы снова стать летчиком?

У КП командир полка, собрав офицеров БАО, распекал их, что они до сих пор не сделали никаких укрытий для самолетов. Он дал им указание: через час чтобы на взлетной полосе все воронки от бомб были заделаны. Иначе, если фрицы заправят самолеты и снова нагрянут, мы взлететь не сможем.

Василяка хотел спуститься на КП, но, заметив меня, гневно спросил:

— Почему у Руденко не стреляло оружие?

С Руденко после посадки я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта. Командир отвел меня в сторону:

— А почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.

Я понимал, что командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если ему сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус», как зловоние, разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня нельзя допустить, поэтому я твердо заявил:

— Таран ничего бы не изменил. Руденко сделал…

— Как не изменил бы!? — гневно прервал меня Василяка. — Ты, ты… понимаешь, что говоришь? Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев, и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой. Твой Руденко мне напомнил случай перед Курской битвой. Помнишь?

…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.

Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:

— И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!

Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным — и струсил.

Смелость и трусость? Раньше мне казалось — это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.

Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.

Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель» заговорил:

— Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.