Под нами Берлин

В двери раздался стук.

— Да, да. Войдите!

Дверь приоткрылась, и в палату просунулась голова. Встретившись со мной взглядом, она басовито спросила:

— Здесь лежит майор Ворожейкин?

— Коля?

От радости, что вижу летчика своего полка, я чуть было снова не вскочил с кровати, но, спохватившись, сел и закричал:

— Входи, входи!

Высокий, худощавый и немного сутуловатый, опираясь на палочку, он неуклюже заковылял ко мне.

— По какому несчастью сюда, попал? — пожимая руку, спросил я.

— Нас еще раз штурмовали, — и, быстро окинув палату взглядом, стеснительно показал рукой ниже поясницы. — Вот сюда впился осколок от бомбы. Теперь ни сесть, ни лечь. Противно и смешно.

Николай Николаевич Севастьянов прибыл к нам в полк в сентябре прошлого года после окончания Качинской школы летчиков. Как и все молодые, он начал полковую жизнь с учебных полетов, с изучения тактики и района боевых действий. В строй вводился постепенно. До школы летчиков порядочное время работал в Москве токарем. Сдержанный, рассудительный, как и большинство людей с рабочей косточкой, не любил без крайней надобности напоминать о себе, полагая: командиры сами знают, кого и когда посылать в бой. А летал хорошо и деловито. Любое задание выполнял со спокойной настойчивостью. Однажды он на глазах всего аэродрома мастерски сбил фашистский бомбардировщик и вскоре в трудном бою вогнал в землю истребитель. Тут все как бы приоткрыли глаза и поняли — Коля Севастьянов стал настоящим истребителем. Теперь на его счету уже 5 лично сбитых самолетов. И все победы ему доставались в тяжелых схватках. Он прочувствовал всеми фибрами души, что такое воздушный бой. В огне испытал мужество и сомнение и, познав себя, научился грамотно воевать. Фронтовое небо для него стало понятным. И вот, когда у него окрепли крылья истребителя, враг подрезал их. И где? На земле, у себя дома, на аэродроме.

— Обидно, обидно, — вырвалось у меня.

— И механик самолета из управления полка Коля Еркалов тоже ранен и стартех Михаил Пронин… — пояснил Севастьянов.

— — Ну-у, — удивился я. — Значит, здорово потрепали полк?

В палату пришли мои соседи. Познакомившись с Севастьяновым, они присоединились к нашей беседе.

Выяснилось, что наш полк из всех полков воздушной армии в этом году на земле понес самые большие потери.

Беспечность? Да, и беспечность тоже. Ее породили успехи в воздухе. К маю 1944 года мы сбили более четырехсот самолётов противника, сами же потеряли около шестидесяти машин. Но за последние два с половиной месяца противник шесть раз штурмовал полк на аэродромах, и мы ни разу не сумели взлететь вовремя наперехват. И причина не только в беспечности и слабой организации дежурства в полку. Здесь немало и общих причин, не зависящих от полка.

Весенняя распутица и снежные заносы были выгодны врагу. Отступая, он выводил из строя аэродромы. Да восстановление их требовалось время, и порой мы не летали из-за неготовности аэродромов. Особенно нам не хватало полос с твердым покрытием, а грунтовые часто выходили из строя. Противник же, располагая хорошей сетью бетонных полос, меньше, чем мы, зависел от капризов природы.

Зимой и весной 1944 года 1-й Украинский фронт все еще не имел над противником значительного количественного преимущества по самолетам. И враг не прощал нам ни малейшей оплошности.

Мы еще не успели научиться пользоваться новой техникой — радиолокаторами. Ведь радиолокаторы 2 мая засекли полет гитлеровцев за шестьдесят километров от нашего аэродрома, а команда полку на взлет была дана тогда, когда «фоккеры» и «мессершмитты» уже пикировали на нас. К тому же если учесть, что после Корсунь-Шевченковской операции 2-я воздушная армия вообще не тревожила противника на аэродромах, то станет ясным, почему он обнаглел. Надо же, среди бела дня прилететь к нам в Тарнополь, ударить — и уйти безнаказанно.

— А ведь в полку десятка истребителей была готова к немедленному взлету, — пояснил Севастьянов, — стояла на старте…

Приход лечащего врача и сестры прервал наш разговор.

9

Из нашей палаты выход в фойе. Да, в настоящее, большое, точно в театре, — с диванами, креслами, зеркалами и картинами. Как ни богато убранство это, но я, належавшись в постели и только что получив разрешение на прогулки, не стал здесь задерживаться, а направился прямо на улицу. И уже взялся за начищенную до блеска, словно на корабле, бронзовую ручку, чтобы открыть дверь и спуститься вниз, как раздался крик, крик тревожный, отрывистый: «Фоккер» сзади! «Фоккер»! Атакует! Отворачивайся… Скорей… — и уже тихо, с сожалением: — Не успел. Зажгли… Теперь прыгай!.. Прыгай же!..»

В первый момент знакомые до озноба фразы дохнули на меня воздушным боем, и я насторожился. Сидящий на диване паренек, в таком же белом костюме, как у меня, заметив мою реакцию, понимающе улыбнулся:

— Эта «риторика» еще долго будет: день операций.

Взглянув на дверь с надписью «Операционная», откуда неслась словесная имитация воздушного боя, я совсем ничего не мог понять, что лее там происходит. Паренек, на правах знатока, пояснил:

— Э-э, кореш-кореш, под ножом многие митингуют. У кого что болит, тот про то и балакает. Летчика режут, сам слышишь — про бой речугу держит. А какой-нибудь пройдоха-тыловик столько разных секретов выболтает — хоть прокурора зови.

Я не знал, что во время операций под общим наркозом люди могут говорить и с таким накалом передавать кусочки воображаемой действительности. Подстрекаемый любопытством, я сел рядом с пареньком. За дверью молчание. Успокоился.

— Давно в госпитале? — спросил я паренька.

— Уже скоро два месяца.

— И с чем?

— Правое легкое «месс» пропорол. Бронебойным. Насквозь.

— А как сейчас дела?

— Начал потихоньку бродить.

Мы познакомились. Паренек — стрелок с «ила». Из Днепропетровска. В эвакуации в 1943 году окончил десятилетку и добровольцем ушел в армию.

— А почему не пошел учиться на летчика, ведь у тебя образование хорошее, быстро бы освоил любой самолет.

Вася, как себя назвал паренек, с сожалением вздохнул: — По глупости. Молодым очень был, — это так он сказал, точно уже стал стариком. — Скорей хотел на фронт. Думал: пока научишься летать — война кончится. А стрелком — три месяца — и на фронт… — Помолчав, решительно, как это могут делать в восемнадцать, заявил: — Но как отсюда вырвусь — прямо в школу летчиков. И на истребителя! Обязательно буду летать на истребителе.

— А если медкомиссия из-за ранения забракует?

На Васином лице появилась тревога. Я понял, что бестактно задал вопрос и хотел было дело поправить, но из операционной снова послышалась «речуга». Сейчас оперируемый ругал какого-то председателя, который его жене отказался выписать дров.

— Приеду — жирной сволочи морду набью!.. — Пауза. Потом тихо: — Напишу письмо своей Оленьке. Успокою… — Тут я почувствовал неловкость, словно тайком подслушивал чужие разговоры, и взглянул на Васю. Тот, видимо, испытывал то же, что и я.

Я вышел в парк и как бы растворился в деревьях, в цветах и, позабыв обо всем, испытывал такую легкость, словно не шел, а парил в воздушной свежести. После госпитальной палаты, как и после тяжелого боя, всегда острей чувствуется природа, жизнь.

В парке, кроме каменного особняка, утопая в цветущей кипени яблонь и груш, вишен и слив, стояло несколько щитовых домиков, в которых перед выписыванием из госпиталя, набираясь сил, отдыхали выздоравливающие. Начальник госпиталя обещал и меня, как только окрепну, перевести в такой «теремок». Эти «теремки» по своему режиму и уходу за выздоравливающими, по существу, представляли дом отдыха.