Под солнцем тропиков. День Ромэна

До прихода колонистов никто, конечно, не производил здесь никакой переписи. Но по некоторым данным я могу остановиться на числе в 600.000, как на отвечающем приблизительной численности туземного населения до первого транспорта европейцев. Теперь туземцев, чистых туземцев, не метисов, меньше 80.000 человек. Культурно-просветительная деятельность и охота сократили первоначальную цифру на 500 тысяч с лишним. О, Европа! обратилась бы ты в зверя величиной со слона, я взялся бы с тобой биться один на один…

Не нужно думать, что дикари-туземцы не сопротивлялись, что они давали себя убивать, как убивают баранов. Сопротивление было, сопротивление было отчаянным, кровь лилась с обеих сторон, миролюбивые дикари принуждены были забыть о своем миролюбии. Они защищались как звери — ногтями, зубами, ножом, бумерангом, дубинкой. Они, когда это представлялось возможным, нападали на стада колонистов, громили их хижины, умерщвляли каждого белокожего, попадающегося в их руки. И только этим сопротивлением можно объяснить, что, несмотря на все рвение колонистов, Австралию не удалось «очистить», как «очищена» была Тасмания.

Ты спрашиваешь, каково отношение белых в настоящее время к нам, туземцам. О, конечно, охота давно оставлена. Новые годы — новые птицы. Новые птицы — новые песни. Диалектика. Теперь белые «поют» иначе. Они примирились с нашим существованием, они терпят нас, как терпят бородавку на каком-нибудь второстепенном и притом скрытом органе тела.

— Мы, то есть те из нас, которые остались верными законам и обычаям своего народа и в услужение к белокожим не пошли, мы сконцентрированы теперь внутри песчаной и знойной Австралии. Самая ужасная часть пустыни — между 120-м и 130-м меридианами — волею обстоятельств до поры до времени оставлена в полное наше распоряжение. Здесь мы и влачим свое существование, вымирая не так чтоб медленно, зато верно…

Пионер, ты составишь себе неправильное представление о нашей жизни, если будешь судить о ней по этим весенним месяцам. Сейчас — обилие растительности, обилие дичи. Что будет к концу лета, что будет зимой, — ад? Думаю, — хуже ада в несколько раз! Солнце разъярится, как бешеное. Высохнут водоемы, сгорит трава, завянут деревья. Улетит птица, исчезнет крупная дичь. Мы разбредемся поодиночке и, с воспаленными глазами, истощенные, полубезумные, будем бродить по бесплодной черной земле в поисках жалкого корешка, жучка, муравьиной кучи, гусеницы. Лягушки, змеи, ящерицы станут пищей редкой, кенгуру — праздником племени. Как тут обойтись без умерщвления детей? Не убьешь заблаговременно, они погибнут от голода, смертью более страшной и долгой.

Вот наша жизнь, пионер. Раньше с наступлением засушливого времени мы перекочевывали на приморские окраины материка, где больше влаги, больше растительности. Теперь мы лишены этого: там — города, фабрики, университеты, кино, театры. Там расположились белые и другие чуждые нам расы. И потому, что наши земли годны только лишь для свалок, нас пока не трогают. Говорю «пока», потому что настанут времена, когда и наши земли подойдут белым, если наука оводнит их, и на песках зацветут луга.

Но до сих пор еще, пионер, время от времени происходят реквизиции наших земель, тех лакомых кусочков, что каким-то чудом сохранились у черных на протяжении 134 лет. Конечно, теперь все обставляется законами. И вот таким образом мистер Брумлей отхватил у нас клок плодородной земли, основываясь на том, что некогда один из его предков, спасаясь от жандармерии (взятку, должно быть, малую дал), укрывался на землях Ковровых Змей и даже имел здесь свой маленький домик с палисадничком и свинарным двором.

Будущее сулит нам верную гибель, если прославленная в веках капиталистическая культура не уйдет на слом. Однако я боюсь, что когда она уйдет, для нас будет слишком поздно… Но что мешает нам, пионер, нам, темнокожим, принять участие в той работе, что направлена к разрушению и свержению капиталистической культуры? Что мешает нам перенять из рук угнетателей их оружие — науку и с этим оружием начать отстаивать свое право на существование и на прогресс? Многое мешает, пионер, и я занят в настоящее время наряду с той деятельностью, о которой не буду говорить, еще борьбой с препятствиями, мешающими нам начать новую жизнь…

Вот они, эти препятствия. За последнюю сотню с лишним лет мы столь много «приятностей» получали от колонистов (теперь они гордо называют себя австралийцами), что ко всяким их, даже случайно добрым, начинаниям мы не имеем доверия. Я говорю о туземной массе. Туземцы закоренело-враждебно настроены против своих угнетателей и против всего, что идет из их рук.

Ведь белые теперь открыли для нас школы, и в одной такой учился я. Но идут ли туда учиться дикари? Слабо. А если идут, что получают они там? Возьмем покойного Инта-тир-каку. Он прошел среднюю школу. Что же он вынес оттуда? Может быть, и много (много всякой ереси), но как только он попал в свою родную обстановку, все знания его испарились, как дым. Случайная латынь застряла в его башке, а больше ничего. И он не единственный. В исследованиях антропологов, живших в Австралии и изучавших ее, отмечен ряд случаев, когда дикарь, кончавший школу, по возвращении на родину, в среду своего племени, становился прежним дикарем, таким же неучем, как все его соплеменники, как будто он и не учился…

В чем тут дело, пионер? Может быть, мы так отстали от времени, что знания не пристают к нашим мозгам или пристают, но непрочно и ненадолго. Может быть, у нас нет способностей, как выражаются обычно про таких людей? Я бы мог опровергнуть это предположение фактами из своей личной жизни и учебы, но пускай за меня говорят менее пристрастные люди, белые ученые. Что же они говорят? «Австралийские дикари являются в массе своей людьми средних способностей. Им свойственна глубокая память. Они легко овладевают языками. На школьных скамьях, где вместе с ними зачастую сидят белые, эти последние не всегда оказываются в числе первых учеников». Вот голос белых наблюдателей…

— Теперь, — вставил свое слово пионер, слушавший с исключительным вниманием, — теперь, когда ты знаешь о нашей тайне, я могу подтвердить то же. Я даже больше скажу: такую память, как у дикарят, я редко встречал у белых школьников.

— Славно! — подхватил Бамбар-биу. — Присоединю твой голос к голосу ученых, и дело будет в шляпе. Но шляпа эта, должно быть, с фокусом. Свидетельство свое и свидетельства ученых, попав в нее, только запутали дело. Мы так и не знаем, мы теперь знаем меньше, чем знали: почему же, раз дикари — люди способные, их котелки не держат знаний, как держат их котелки белых?.. Не буду тебя мучить, пионер. Все объясняется постановкой школьного преподавания. Школа должна находиться в гуще учащихся, а не за сотни верст от них — это первое. Преподавание должно вестись так, чтобы все приобретаемые знания связывались с повседневной, привычной для учащегося обстановкой, с его образом жизни, с его понятиями и пр. Только тогда они укладываются прочно и надолго.

Иначе говоря, если хочешь просвещать дикарские массы, просвещай их на месте, не отрывая от родной обстановки, и преподавай так, чтобы были использованы и учтены все особенности и обыденности этой обстановки… Пионер, я предсказываю твоим занятиям с Ковровыми Змеенышами блестящую будущность. Я, извини, не один твой ночной разговор подслушал, но и многое другое… Ты правильно подошел к вопросу: всегда начинай свои занятия от камешка (почему он круглый?), от журчания воды (почему она журчит?), от пролетевшей птицы (почему она летает?) и веди их через отвисшее брюхо и тонкие ноги дикарят (почему они такие?), через отсутствие одежды у дикарей (почему они ходят голыми? — география, экономика и пр.), через разницу между белыми и черными, через возрастные группы у дикарей и классовое деление у белых и т. д. Ты правильную линию взял, пионер, выношу тебе свое одобрение…

— Э… это и есть новая эра? — краснея от похвалы, спросил Петька.

— Нет, пионер. Не забегай вперед… Я говорил о препятствиях, не пускающих дикарей к науке: я сказал о закоренело-враждебном настроении дикарей ко всяким начинаниям белых, я сказал о неправильной постановке дела образования в школах для темнокожих. Эти два положения заставляют нас совершенно не рассчитывать на любезную помощь белокожих и начать своими силами строить здание науки, строить его здесь, в самой гуще угнетенных масс. И вот, я — тот строитель, который возымел желание положить первый кирпич. Я избрал для этого свою родную общину, предполагая впоследствии втянуть в просветительную работу остальные общины, затем — все племя, несколько племен и наконец весь народ.