Подкарпатская Русь (сборник)

Рвать дивные георгины, тюльпаны, хризантемы, лилии просто боязко, вроде как откручиваешь живому голову.

Уж лучше пускай небесно улыбаются цветам Белки, всяк проезжий.

Головани никогда не рвали цветы. Оттого у них, у хлебодаров, по привычке и в лето, и в зиму одно в вазах: пшеничные колоски, пухнатые, пушистые кукурузные метёлки.

Старик, разбито хмурясь, присел на угол плиты.

Угрюмо молчал и лишь время от времени бросал сквозь злость на сыновей льдистые косые взгляды.

– И что? Вы так, хлопцы, и не останетесь? – после долгого плотного молчания спросил сырым размолоченным голосом.

Петро доверчиво тронул отца за плечо.

Заговорил уступчиво, рассудительно:

– Ну, пускай, остались мы. Повызывали своих… И что далей? Что мы тут будем делать? У Вас же, няне, своих безработных, как травы и листу! Полтора мильона! Мало? Подавай свеженьких-горяченьких со стороны? Русинцев не хватает? За месяц, что мы тут, – три забастовки! Целых же три-и-и! – вскинул Петро руку с тремя оттопыренными пальцами. – Мусорщики, – загнул мизинец, – р-раз! Пивовары сегодня, – прижал к ладони безымянный, – два. Послезавтра начинают лётчики – три. Повырывай дочек из институтов и просись они у вас в уборщицы? Не-е, милый нянько… Вы меня, конечно, глубоко извинить, но свой мусор Вы уж убирайте как да ни будь сами.

– И нянечко мой, царство ему небесное, и я ехали… Никакого мусора не страшились.

– Так то когда было? И дидыко, и Вы ехали за куском. А мы, несмотря на картеровское эмбарго на зерно [53] , слава Богу, не пухнем с голоду. Наоборот, это у вас скорей опухнешь. Я, нянько, не в упрёк, я так, просто к слову легло, – за месяц я похудел у Вас на двенадцать кило! Утром на весах топтался. Иван вот не даст сбрехать. – Иван согласно кивнул. – Это что, порядок? – Петро с упрёком раскинул просторные полы пиджака, что висел на нём как на палке. – Порядок?

53

Нарушив договор, США в начале 1980 года отказались продать нам 17 миллионов тонн зерна. Эмбарго отменено администрацией нового президента Р. Рейгана 25 апреля 1981 года.

– А чем непорядок? Лишний вес большие годы срубает.

– А кто знает, лишний, нелишний? Кому, может, и лишний. А нам по нашей кости самый раз.

Внутренне старик соглашался с доводами Петра.

Уж кто-кто, а старик-то знал, что такое безработица. Он-то хлебнул этого счастья. И как это он, старая варежка, не подумал про эту самую безработицу? Как мог забыть про неё?

Ладно, сам на пенсии. Но сыновья, но их жёны – им-то сколько ещё ехать до пенсии? Молодые, наверняка достанется зачерпнуть этого счастья.

Лучше уж без него.

К самому моменту бухнул Петро про безработицу.

Может, думал старик, боязнь остаться завтра без работы, без ломаного гроша и хомутит нас, приневоливает самих себя брать за жабры: копи, экономь на всём, даже на еде? И мы… Не с этой ли пагубной экономности тут, может, и повывелись молодцы на Петровы образцы? Всё отощалые плюгавики, кощеи кощеями. В чём только и дух держат?

Всё это не от экономности ли на всём? И чтобы себе не сознаваться в гибельности этой экономии, не придумали ли мы в утешение, что полноплотный человек – больной человек? И всегда ль верно, «тоньше талия – дольше жизнь»?

Мы, думал старик, подтруниваем над плотняком (зависть же прежде нас родилась!), задираем его, гнём под свои мерки. Хочешь долго жить – меньше ешь! Человек начинает мало есть, высыхает в удобную нам стандартную мелочёвку…

Сущие мужики, породистые, несокрушимые, вовсе вывелись, как мамонты. Дюжего человечину у нас и не жаждут увидеть, даже не шьют ничего на порядочное плечо.

Вспомнилось старику, как всем семейством носились по сеседним провинциям в поисках пальтища для Петра. В какие города ни толкались – в смерть утолкались! – а так ни с чем и вернулись.

Было досадно, что не купил готового подарка сыну. Было и красно на душе – ни у кого больше нет такого гренадера-гигантца!

Так чего же было попрекать его тем, что помногу ест?

Воробей вон по зёрнышку клюет и сыт живёт. Так на то он и воробей. На соломинке унесёшь. Ему больше трех зёрнышек и не надо. А медведь за раз по полной корове прибирает и бывает голоден.

Так на что же требовать, чтоб медведь ел с воробья? Чтоб превратить медведя в воробья? Кому это надо?

Копейка всегда завидовала рублю.

Мелкоростки, что с бесшабашной кроличьей безответственностью заполонили большие края, чувствуют себя прескверно, однажды увидев вдруг, что, оказывается, есть люди и поприметней. Ну как не возмутиться, когда другие тебя заслоняют? Когда ты киснешь и чахнешь в чужой тени?

29

Мёрзлые семена поздно всходят.

Колос колоса не может обнять.

С медленным восторгом старик обрадовался этим своим мыслям, что оправдывали плотную полноту Петра.

– Ай да Петрик! – звонко хлопнув в ладошки, чисто, раскованно засмеялся. – И как только могло такое-подобное приключиться, что от клопика, – тукнул себя сухоньким кулачком в стиснутую щуплую грудёнку, – да пошёл экой слонища!

Старик теребил Петров локоть, смеялся, смеялся ясно, подмывающе заразительно, так что даже Мария заулыбалась сквозь проступившие слёзы; хохотнул, будто на пробу, Петро, а там, раскатившись, загрохотал гулко, одобрительно. За компанию прыснул в кулак Иван.

И дико было слышать со стороны этот срывистый, тяжёлый смех на вечереющем кладбище.

Отсмеявшись, с суровой грустью заговорил старик:

– Твоя, Петрик, правда… Снёс нянько безработицу – Вам-то на што её знать? На кой Вам чужина? К чему это не есть досхочу? Не стану я большь канючить, штоб оставались. Не к душе, не желаете раз нашего раю – не надобно. Только об одном, хлопцы, прошу. Вы уж уважьте… Погостюйте до Петровок. Я снесу ваши бумажки куда надо. Без звучика нашлёпнут штампик ещё. Как раз до милых Петровок.

Петро и Иван перебросились взглядами.

– В Петровки я родился. Посвальбовали [54] мы с Вашой мамкой тоже в Петровки. Пшеничным зерном обсыпала нас её мамко… Милые наши Петровки… В честь всего этого мы и тебя, хлопче, – тронул Петра, – назвали Петром. Но за всю пору, что я на чужине, я и разу не отмечал этот день. Моё, оно, конечно, только мне и в цене. Свиделись раз в веку… А доведётся ль ещё свидеться? Давай-но посидим на Петровки за столом. А там уже можно и прощаться…

54

Посвальбовали – поженились, сыграли свадьбу.

– А вообще, – тихо, как-то уклончиво, бочком вжался в разговор Иван, – день этот мы знаем. Мамко каждый год в этот день накрывают праздничный стол. Воспоминают Вас…

– Вот и въехали в хорошо! Вот же и хорошо! – засветились глаза у отца. – А в эти Петровки ответно давайте мы вспомянем ейко [55] тут!

– В том-то и дело… – замялся Иван. – В эти Петровки я свою Маричку отдаю. Какая ж свадьба без отца? Без Петра?

– Большая будет свадьба! – державно вскинул руку Петро. – И курочки, и гусики все будут пьяные… Я как чуял, предлагал сыграть позже. Так куда! Мамко настояли, чтоб свадьбу справили именно на Петровки. «На батьков день»!

55

Ейко – её.