Подмастерье палача

— Как вы велели, господин. Взяли. Он сейчас на складе.

— Пошли, — и Жильбер, отставив оловянную кружку с вином, поднялся из-за стола.

Спустя пятнадцать минут мы оказались у приоткрытых ворот какого-то склада. В его глубине были видны ряды бочек. В круге неровного света, идущего от факела, который держал над головой один из солдат, я увидел прислоненного спиной к столбу, связанного монаха, с мешком надетым на голову. Он громко молился, но при этом голос его дрожал. Жильбер бросил взгляд на монаха, потом на меня, после чего демонстративно отошел в сторону, тем самым говоря: делай свое дело, а мы посмотрим, что у тебя получится.

Меня в свое время учили разным вещам, в том числе приемам, которые в совокупности могут многое рассказать как о душевном состоянии, так и о самой личности человека. Из их пояснений выходило, что люди, как правило, высказывают одно, а думают совсем другое, поэтому очень важно понимать их истинное состояние, которое можно вычислить по тональности голоса, по выражению глаз, мимике лица и жестикуляции. Если сложить все это, то все вместе даст правильное понимание душевного состояния собеседника. У меня было время составить психотип монаха, теперь осталось проверить его на практике.

"Самовлюблённый и трусливый тип с даром красноречия, которому нравится оказывать влияние на людей и держать под контролем их чувства и эмоции. Такие как он, не выносят давления на себя. К тому же у него богатое воображение. Вот на этом мы и сыграем".

— Вы оба, — я сначала указал пальцем на одного и другого солдата, а затем начал командовать. — Разложите его на земле и задерите ему сутану на голову! Да не смотрите на начальника, а делайте, как велю! Живо!

Солдаты, бросили недоуменные взгляды на помощника прево, типа, чего он тут командует, но только стоило им получить от него кивок-согласие, как они умело и быстро разложили монаха на земле, прижав его руки и ноги к земле. При этом один из них даже восхищенно присвистнул при виде солидного мужского достоинства Обена.

— Палач, доставай свой ржавый нож! — при этом я подмигнул растерявшемуся палачу. — И режь под корень его причиндалы!

Притихший монах, стоило ему услышать мои слова, инстинктивно задергался всем телом, пытаясь вырваться, но когда понял, что все бесполезно, перестал дергаться и стал стенать жалким и дрожащим голосом:

— За что мне такие муки, Господи? Добрые люди, зачем вы меня хотите мучать? Нет у меня никаких земных сокровищ, только духовные!

Тут палач, наконец, сообразил, что это не приказ, а ему нужно только подыграть в непонятном спектакле.

— А можно я ему хозяйство клещами выдеру? Так больнее будет. А то ножом — чик и все! — при этом палач достал из сумки клещи и стал ими щелкать. При этих звуках монаха начала трясти крупная рожь.

— Приступай, палач!

— Нет! Нет! Вы не можете со мной так поступить! Я не подсуден городским властям! Меня может судить только церковный суд!

Монах был на грани истерики. Палач, который окончательно понял, что я просто запугиваю монаха, просто ткнул клещами в мужское достоинство францисканца. Тело монаха судорожно дернулось, стоило ему почувствовать холод металла, а уже в следующий миг он истерически зарыдал, как сопливый мальчишка.

— Не плачь. Успокойся, мой добрый монах Антуан Обен, — тихо и проникновенно обратился я к нему, стараясь вызвать в нем доверие и заставить поверить, что в этот страшный момент я его единственный друг. — Твои искренние слезы вызвали во мне жалость, и я решил сначала попробовать осветить факелом истины путь твоей заблудшей душе.

Монах продолжал хлюпать носом, но уже намного тише, явно прислушиваясь к моим словам. Я замолчал.

— Что вам от меня надо? — не выдержав, монах прервал молчание.

— Не все сразу, мой друг. Сначала я тебе поведаю, что тебя ждет, если ты нам скажешь неправду. Запомни мои слова, монах! Крепко запомни! Для начала мы отрежем твое мужское достоинство, и ты больше не будешь любимчиком женщин. Ты только представь себе это! Представил? Вот и хорошо. Затем мастер раздробит тебе колени кованым прутом, и ты больше никогда не сможешь ходить. Ты просто станешь никому не нужен. Скажу больше: ты и сам будешь прятаться от людей, которые когда-то тебя знали, потому что тебе скоро станет ненавистна их жалость. Ведь все твои знакомые, как и прежде, будут радоваться жизни и предаваться любовным утехам, а ты, день за днем, в жару, в дождь, в холод, будешь ползать по грязи и по дерьму, волоча свои искалеченные ноги. Над тобой будут смеяться прохожие, а мальчишки будут бросать в тебя грязью и дохлыми крысами. Представил? Теперь я расскажу, как ты умрешь. Это случиться в конце осени. Ты будешь лежать на ступенях церкви, вшивый, грязный, замерзающий, всеми презираемый! Когда ты почувствуешь приход смерти и твои глаза обратятся к небу, ты будешь читать молитву о спасении своей души, но при этом будешь твердо знать, что твое место в аду, среди адского пламени и жутких нечеловеческих мук. Почему? Да потому, мой добрый друг Антуан, что пока ты будешь ползать по земле, словно червь, ты будешь проклинать нашего господа сотни раз за то, что он тебя не спас! — мой голос временами звучал зло и грозно, заставляя подниматься наверх его страху, то проникновенно заползал в душу, как бы говоря, не все еще потеряно: верь мне и у тебя все будет хорошо.

Когда я закончил говорить, в наступившей тишине было слышно только частое и хриплое дыхание монаха. Гошье и солдаты смотрели на меня так, словно видели впервые. Я усмехнулся про себя, так как это была предварительная обработка монаха, а вот теперь пришла пора начинать допрос.

— Ответь мне, Антуан Обен: кто подсказал тебе слова твоей проповеди?!

— Никто. Я сам…

— Палач, рви его крайнюю плоть своими клещами!

— Нет! Не надо! Я действительно сам готовил свои речи! Мне хотелось принести больше пользы нашему делу!

— Ты хочешь сказать, что свои противозаконные речи составлял сам? — я задавал ему вопросы быстро, не давая продумать ответ.

— Да. Да! Я сам!

— Кто тебя прислал?! — в моем голосе громыхнула угроза.

— Я… Я родом из Брюсселя, — ответил он мне.

Его голос звучал как признание, тихо и обреченно, но при этом мне было не понятно, что он хотел этим сказать. Возникшую заминку прервал заместитель прево: — Монах, ты подтверждаешь, что являешься человеком герцога Бургундского?

После короткого молчания, мы услышали его тихое признание: — Да. Я бургундец.

"Ага, — только сейчас сообразил я, — а Брюссель сейчас, значит, в Бургундии. Теперь мне еще и местную географию придется прилежно изучать".

— Антуан, ты молод и красив собой. Перед тобой лежит длинная жизнь, которая будет тебя радовать самыми разными удовольствиями. Зачем тебе их лишаться? Или смерть в страшных мучениях тебе привлекательнее красивых женщин и вина? Но тогда позволь тебя спросить: ради кого ты хочешь обречь себя на жуткие муки? Ради чванливых вельмож и жадных епископов? Да они о тебе даже не знают, а те, кто знает, сразу забудут стоит тебе только попасть в беду. Эти люди тебя просто обманули, мой бедный Антуан Обен, — я прибавил доверительности и жалости в голос, — но наш христианнейший король добр и милостив к заблудшим душам. Прояви искренность, и он даст тебе возможность исправить содеянное зло.

Мне не нужно было видеть лицо монаха, чтобы понять, что он уже проиграл борьбу сам с собой и готов стать предателем. Впрочем, он и не боролся по-настоящему, а всего лишь сделал попытку сыграть в героя. Правда, в последствии, он сможет успокоить свою совесть, говоря себе, что сдался не сразу, что он боролся, но обстоятельства оказались сильнее его.

— Настоятель нашего монастыря ведет тайную переписку с господином Кревкером, бургундским канцлером. Я, и один из наших братьев, его письмоносцы.