Поединок крысы с мечтой

1995

Плохие урановые парни

Игорь Исаев. Звездная цитадель. Краснодар: Советская Кубань

Чем знаменита планета Уран? Казалось бы, ответ очевиден: крупными залежами одноименного полезного ископаемого, ценного сырья для промышленного производства мирного и немирного атома. Однако в действительности на этой планете если и есть что-то крупное – так это крупный заговор против земной демократии. За много тысяч космических лье от колыбели всея разумной цивилизации некие плохие парни отвратительной страны задумывают злодейское покушение на демократические (видимо) устои далекой метрополии. Смысл данного покушения так до конца и остается неясен, учитывая расстояния и дедовскую технику межпланетных перемещений. Методы заговорщиков иначе как конвульсивными назвать нельзя. По этой причине Колыбель Разума медлит с отправкой экспедиционного корпуса и пока ограничивается посылкой в логово врага всего парочки начинающих суперагентов Грега и Стаса. Чтобы те как-нибудь подручными средствами выявили крамолу и постарались при выполнении задания не свернуть с орбиты саму планету Уран.

Сразу успокоим читателя: орбиты не дрогнули.

Еще недавно жанр космической оперы (как, впрочем, и оперы мыльной) был прерогативой Европы и Америки, а нам оставалось лишь злобствовать через железный занавес по поводу качества тамошнего мыла и хаотичности тамошнего космоса. Потом занавес подточила ржа, и сквозь щели к нам просочились добротные космические романы Гамильтона, Нортон и раннего Хайнлайна. Коммерческий успех вражеских сочинений вынудил в ту пору отечественных фантастов впасть в грустную задумчивость. В конце 80-х еще молодой и уже обиженный кубанский фантаст Игорь Исаев на страницах столичного «Собеседника» заявил, что в нынешних условиях ему ничего не остается, как взять иностранный псевдоним Генри Сайерс и уже в этом импортном качестве завоевать сноба-издателя и дурака-читателя. Если не ошибаюсь, у новоявленного родственника Дороти Сайерс даже вышла небольшая книжица, где американцы суровой кубанской выделки мрачно лупили друг друга по шляпам. Есть подозрение, что и космоопера про урановых мерзавцев и земных оперов Стаса и Грега должна была увидеть свет под тем же импортным прикрытием: это заметно по фактуре, усиленно боровшейся за право называться зарубежной. Автор деятельно вычесывал родные словечки, добиваясь усредненно-космополитического фона, и даже термин «шкандыбать» (в смысле – перемещаться в пространстве) его среднезападные герои употребили всего лишь разок. К сожалению, все усилия оказались излишни, и второе пришествие сэра Генри на краснодарскую землю все-таки не состоялось. К середине 90-х вдруг изменилась издательская конъюнктура – отчего несравненно больше шансов быть изданным появилось именно у Исаева, а не у закордонного Штир... в смысле Сайерса. Иноземная личина была торжественно сброшена. Чтобы быть до конца последовательным, автор должен был бы заодно переименовать и героев: Миллера сделать Мельниковым, Парадея – Парамоновым, Рохаса – Роговым, Габорио – Горбуновым, а главного злодея Браса Пиньяра – каким-нибудь Борей Пинским. Очевидно, писателю просто не хватило времени на полную перелицовку. Да и для читателя, если разобраться, имена собственные всегда были фактом десятистепенным. Читатель у нас и так мог угадать с налету, где свои, а где злодеи. Раз о персонаже сообщалось, что его «от жены с дочкой, ждущих его теперь в крупной орбитальной колонии у Юпитера, отделяют миллионы километров космической пустоты», ясно было: мужик положительный, спасет человечество и воссоединится с семьей. Стоило герою признаться, будто он уже целых два года только рискует ради ближнего и даже не пьет шампанского, – и мудрый читатель готов был немедленно проникнуться симпатией к бойцу этого невидимого космофронта. Но стоило автору только слабо, легкой деталькой намекнуть в описаниях других персонажей на «расчетливый прищур тусклых глаз», на «выпученные белесые глаза» или просто на «белый металл обнажившихся в кривой усмешке зубов» – и читатель уже за парсек мог разглядеть явных мерзавцев. Разглядеть и разоблачить.

Полагаем, что и при наличии иноземного имени на обложке наш читатель со временем признал бы в авторе соотечественника. Ну кто, кроме нашего брата-фантаста, написал бы: «На Грега опять нахлынул девятый вал противоречивых чувств»? У кого бы еще персонажи «вышли на завершающую стадию накачивания военных мускулов»? Кто бы вспомнил о «солдафонской привычке сдерживать свои эмоции на службе»? Кто бы смог «с притворной энергией приложиться к воображаемому козырьку»? Кто бы «нарочно дразнил его взвинченные нервы»? Никакому зарубежному Генри и в голову бы заморскую не пришло использовать эпитет «жирный» для характеристики звезды («жирная точка невероятно далекого солнца») или оружия («жирный лазерный луч», «жирные золотисто-белые струи», «жирная плазменная молния» и т. п.). И ведь даже на чужой территории, в окружении Грегов и Брасов, наш Игорь Исаев сумел не поступиться одним из главных принципов отечественной приключенческой литературы.

Дело в том, что лишь в наших произведениях любая победа добра над злом не дается в руки просто. Чтобы достичь успеха, необходимо хорошенько напрячься. Потому все порядочные персонажи Исаева (люди, машины и даже отдельные рабочие органы тех и других) добросовестно напрягаются все четыре сотни страниц романа. Писателю мало просто написать «Стас с Грегом внутренне напряглись», он еще и анализирует этот процесс по отдельным фазам. Итак, «лихорадочное напряжение чрезвычайной ситуации» возникает не сразу. Сначала «в отсеке повисает напряженное молчание». Затем следует глазная стадия: «Грег напряженно шарил глазами», «глаза, как по команде, напряженно повернулись к старшему», «Грег от напряжения сузил глаза», «а перед глазами от всего перенапряжения порой начинали плавать темные круги». И вот уже «от напряжения скрипят и трещат несущие конструкции», и «экипаж... напряженно ждет решающей минуты», и системы дальнего прослушивания «напряженно ловят и записывают голоса». Пиковая точка – когда «цифры на всех датчиках напряженно замерли». Еще мгновение – и все погибнут. Но как только положительный герой «неожиданно для такого напряженного момента подмигнул» – все уже могут расслабляться: хеппи-энд. Зубастые и белоглазые враги с Урана повержены. Заговор сорван. Отбой.

Роман Игоря Исаева «Звездная цитадель» представляет собой явление этапное в отечественной НФ. Автору удалось доказать на практике, что в наших условиях космическая опера может отличаться от оперы мыльной лишь тем, чем космос отличается от хозяйственного мыла. То есть практически ничем.

1995

Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!»

Ч. Айтматов. Тавро Кассандры (Из ересей XX века). Журнал «Знамя»

О судьбах человечества хорошо думается в некотором отдалении от самого человечества. На орбитальной станции, например. Именно там и пребывает Андрей Крыльцов (он же – космический монах Филофей), главный герой нового научно-фантастического романа Чингиза Айтматова. Вращаясь на орбите среди миров в мерцании светил, означенный Филофей делает открытие: человеческие эмбрионы, оказывается, обладают свободой воли и даром предвидения. Беда лишь в том, что в обычных (земных) условиях люди и понятия не имеют о пожеланиях зародыша. И потому женщины рожают будущих граждан Земли, не спрашивая у них согласия на это. Филофей решает ликвидировать историческую несправедливость и подарить находящимся в утробе младенцам толику гражданских свобод. Для чего облучает планету из космоса некими «зондаж-лучами» (безвредными для здоровья, подчеркивает писатель). Отныне эмбрион может объявить urbi et orbi о своем нежелании появляться на свет – объявить с помощью пятнышка, возникающего на лбу будущей матери на ранней стадии беременности... Обо всем этом бывший гражданин СССР, бывший гражданин России, а ныне космополит (в буквальном смысле слова) Андрей-Филофей сообщает землянам. С орбиты по телефону – и прямо в редакцию американской газеты «Трибюн». (Почему такая честь оказана именно «Трибюн», а, например, не «Московскому комсомольцу» или «Книжному обозрению», автор не уточняет.) Конкретный адресат послания – Папа Римский Иоанн Павел II, однако о реакции Ватикана на письмо из космоса в романе, по существу, ничего не сказано. Зато много говорится о реакции всех прочих землян. Выясняется, что гуманную инициативу Филофея-Андрея поддерживает только горсточка честных интеллектуалов во главе с футурологом Робертом Борком. Остальное население планеты (американские правые, российские левые, а также израильские сионисты, китайские коммунисты, феминистки, феминисты и т. д.) хором шлет проклятие космическому гуманисту. Футуролога Борка толпа линчует в прямом эфире. Поняв, что человечество еще не созрело, Филофей с горечью прекращает свои альтруистические опыты и тут же, не сходя с орбиты, кончает жизнь самоубийством. В эпилоге читателям предлагаются некоторые факты из биографии А. Крыльцова. Оказывается, когда-то он работал в секретной евгенической лаборатории КГБ, а потому имел веские причины удалиться в космическое отшельничество и замаливать былые грехи. Истина о том, что самые лучшие праведники получаются из раскаявшихся грешников, в очередной раз наглядно подтверждена.

На этом стостраничное произведение благополучно заканчивается, и я заранее прошу извинения за некоторую ироничность тона при пересказе фабулы.

Поскольку сам роман дает основание поговорить о вещах вполне серьезных и даже печальных.

С одной стороны, факт возвращения Чингиза Айтматова в лоно традиционной science fiction должен порадовать стойких любителей современной НФ-литературы. Дело в том, что айтматовская «Плаха» (вторая половина 80-х) со всеми ее вставными эпизодами в духе исторической фэнтази выглядела явной данью моде и безусловным отступлением от четкого НФ-курса, взятого еще в «Буранном полустанке». В этом смысле рациональный посыл романа «Тавро Кассандры» (космический антураж, пресловутые «зондаж-лучи» и т. п.) подтвердил приверженность писателя к так называемому «шестидесятническому направлению» советской фантастики. Как известно, в основе отечественной НФ 60-х лежал мысленный эксперимент: в картине мироздания заменялась одна из несущих конструкций, а затем анализировались глобальные последствия такой замены. Ввиду отсутствия у нас в те годы полноценного философского романа европейской школы (наподобие веркоровских «Людей или животных») имеющийся в наличии фантастический роман брал на себя чужую ношу. Фантаст вынужденно превращался в камикадзе, давил в себе художника, поднимая на щит важность проблематики как таковой. Это и было оборотной стороной медали; «случай Айтматова», увы, стал самым, прискорбным. То, что составляло лучшую часть художественной палитры писателя в ранних произведениях (пейзаж, деталь «предметного мира», анималистическая конкретика), постепенно вытеснялось умозрительными построениями – изящными, абстрактными, вполне безжизненными. Роман превращался в трактат, в эссе, в полигон идей; соответственно и персонажи все больше напоминали «носителей тенденций». В «Тавре Кассандры» метафорическая кремлевская сова и насквозь условные киты в океане (символы «чего-то большого и чистого») уже никак не могут сравниться с реальным, тщательно выписанным, полным жизненных сил верблюдом Каранаром («Буранный полустанок») или волками Акбарой и Ташчайнаром («Плаха»). Риторика, подобно едкой кислоте, растворила плоть и у людей-персонажей. Если Едигей из «Буранного полустанка» был героем зримым и «вещественным», то уже Авдий из «Плахи» сконструирован из тенденций более чем наполовину, а Филофей и Борк стали своего рода схемами, беглыми графическими иллюстрациями к теоретическим выкладкам автора. Монотонные послания Филофея и внутренние монологи Борка заслонили собственно сюжет, сделали его почти не обязательным. При этом честное следование традициям «шестидесятнической» НФ в середине 90-х есть занятие абсолютно бессмысленное: философская эссеистика давно вышла из подполья, ей не требуются ни декорум, ни камуфляж. Мысль, изреченная в ином временном контексте, неизбежно производит впечатление если не благоглупости, то трюизма; филофеевские обращения к Святому Престолу становятся только дополнительным аргументом в защиту абортов, к коим римско-католическая церковь исторически относится негативно. Сам же роман, невольно сжавшийся таким образом до объема банальности, трансформируется в нечто трагикомическое, в пародию на самого себя. Астероид Люксембург, куда писатель удалился в добровольное отшельничество, похоже, находится даже дальше от Земли, чем филофеевская орбитальная станция. Фантаст, увы, забыл о знаменитом парадоксе Эйнштейна, и его послание, отправленное из 60-х, просто-напросто заблудилось во времени и пришло слишком поздно. Да к тому же и на другую планету.

1995

Волшебные галоши Лубянки

Александр Тюрин. Волшебная лампа генсека. СПб.: Лань;

Александр Щеголев. Инъекция страха. СПб.: Валери-СПб, МиМ-Дельта

Взаимоотношения писателей-фантастов с Комитетом госбезопасности всегда были, мягко говоря, не самыми идиллическими. В застойные десятилетия авторов антиутопий, нетрадиционных сайенс-фикшн или сомнительных фэнтази могли вызвать повесткой или доставить под конвоем. Бдительные органы могли устроить авторам надлежащее распекание, конфисковать крамольные рукописи, организовать проработку в прессе и увольнение со службы. А стоило напечатать за бугром безобиднейший рассказ про инопланетянина Пхенца – и писатель получал возможность отправиться в Париж транзитом через Мордовию.

Тем не менее в середине 90-х репутацию Лубянки спасли своими произведениями именно писатели-фантасты. При всей внешней критичности отношения к деятельности КГБ-АФБ-МБР-ФСК-ФСБ фантасты вернули поблекшему было мифу привычные грозные очертания. Они ответили на главный вопрос, который долгие годы не давал покоя обывателю. Причем ответ был дан как раз тогда, когда убедительное разъяснение сделалось жизненно необходимым для пошатнувшегося престижа ведомства.

Дело в том, что уже с начала 90-х годов принцип черного ящика, в режиме которого существовал Комитет, перестал срабатывать. Раньше были только книжонки типа «Чекисты рассказывают», которые имели отношение по преимуществу ко временам железного Феликса – еще не памятника. Раньше были скупые заметки под стандартным заголовком «В КГБ СССР», которые приводили в трепет, ничего конкретно не объясняя. Теперь же на бедного обывателя обрушился огромный поток перестроечных публикаций: исследования, претендующие на научность и аналитичность (Бэррон, Гордиевский), воспоминания пострадавших от КГБ (без числа) плюс рассказы не таких уж старых чекистов (Калугин, Карпович, Королев, Бакатин, Любимов). Конечно, масса новых фактов еще не до конца укладывалась в некое мозаичное панно: на довод в том же потоке находился контрдовод, на каждый факт – дюжина артефактов, живые свидетели подчас противоречили друг другу, а покойники истово опровергали живых. И все-таки деятельность упраздненной «пятерки» обретала конкретные очертания; медленно, как на фотобумаге в кювете с проявителем, прорисовывалась одна из несущих – в прошлом – конструкций особняка на Лубянке. Тем не менее «ящик», списав в архив диссидентские дела, никоим образом не посветлел. Напротив, цель и смысл существования в природе всех остальных главков КГБ из года в год становились все непонятнее. Гражданин, избавленный (по крайней мере теоретически) от тотальной слежки, глядел на ведомство уже без боязни, но с любопытством налогоплательщика. Ведомство же, меняя названия со строгой периодичностью змеиной линьки, все больше теряло шансы вернуться к привычному имиджу Госужаса, Министерства Страха, функции которых даже обсуждать было опасно. Некогда всемогущую Контору ныне все реже ассоциировали с победами Штирлица или даже преступлениями Берии, но все чаще – со скандальчиками типа перестрелки на Профсоюзной. В любой момент любая современная Татьяна Ларина могла бы разочарованно воскликнуть: «Уж не пародия ли он?», – и эта роковая догадка каиновой печатью отпечаталась бы на скорбном лбу Комитета.

К счастью для Конторы писатели-фантасты успели вовремя. Имидж Госужаса оказался жизненно необходим жанру детективно-фантастических произведений, и тут без Лубянки – средоточия страха – обойтись стало просто невозможно. Два питерских Александра – Тюрин и Щеголев – некоторое время назад сочиняли в соавторстве недурные истории из жизни школьников и персональных компьютеров, однако желание самостоятельно поучаствовать в разработке горячей темы разрушило былой тандем. Тем интереснее, что оба Александра в принципе написали об одном и том же.

Как известно, передовая наука всегда находилась под патронажем Лаврентия Палыча – Юрия Владимировича. В засекреченных лабораториях изобретали водородную бомбу, анализатор голоса, отравленный зонтик и средство против облысения (предположительно). Авторитет Конторы сегодня могли бы спасти новые сенсационные открытия в ее недрах. Пусть не подлинные, пусть вымышленные, так даже лучше: в нашей причудливой реальности вымысел все чаще становится убедительнее для рядовых граждан (пример тому – очень нервная реакция на явный, притом грубовато слепленный гротеск Михаила Любимова «Операция “Голгофа”»). Психотронное оружие, изобретенное Тюриным и Щеголевым в подвалах Лубянки, описано с несравненно большим мастерством и даже изяществом, нежели детали любимовской интриги. Оба Александра идут к своей цели разными путями: Тюрин – магическим, Щеголев – химическим. Однако результат один. Раз «власть над душой – это абсолютная власть», то людей надобно превращать в «биороботов с управляемым поведением и кодируемой судьбой». Чтобы не дразнить читателя пересказом детективного сюжета, не станем вдаваться в подробности. Заметим лишь, что страхи инженера Андрея из повести Щеголева имеют строго рациональную причину, а демоны и бесенята, вызываемые умельцами Тюрина с помощью специальной аппаратуры, есть всего лишь приметы «необычных, неортодоксальных для современной науки исследований». Самым же главным и опасным призраком у обоих авторов является, разумеется, зыбкий и мрачный призрак самого Комитета – образования настолько могущественного, что ему подотчетны и души людей, и потусторонние силы.