Поле Куликово

Морозов раскрыл рот, но, встретив взгляд Донского, поклонился.

– Ты, Дмитрий Михалыч, - обратился Донской к Боброку-Волынскому, - призови Владимира Красного да пошли его с Тупиком по нижегородской дороге. Пусть возьмут четыре сотни. К ним присоединится отряд Хасана. Встретят посла и проводят. Но коли он ослушается и поведёт более сотни всадников, пусть заступят дорогу.

– Слушаю, государь.

– Последнее, бояре. Взято было мной из казны серебра полтысячи гривен - для дела оружейной сотни. Теперь больше требуется - без вашего приговора не обойтись.

Бояре замерли: тысячи рублей серебром не хватило?

– У нас што, оружия меньше прежнего?

– Меньше. С Куликова поля, почитай, и единого целого щита, непорубленного панциря, незазубренного меча не привезли. Что можно, мы выправили частью в Москве, частью по иным городам. Но плох - воевода, у коего на две рати запаса нет.

– Сколько надобно, государь?

– Две тысячи рублёв. Железо - дорого, медь - не дешевле, а нам того и другого требуется немало.

– Две тысячи! Помилуй, Дмитрий Иванович! Не лучше ли столько ж добавить да и снарядить ушкуйный караван за море?

– Не лучше!
– Взор Донского захолодел.
– Не одну Орду напугала наша победа. Лишь венецианцы везут то, чего просим, но до них далеко, да и султан встаёт поперёк дороги. С ним заодно - Тохтамыш. Своё оружие нам надобно, лучшее, чем у других.

– Да ты скажи, чего затеваешь-то, государь?

– Задумали мы завести в войске огнебойное оружие: пушки не только на стенах держать, но и на телеги ставить, часть копейщиков оборужить огнебойными ручницами да зелейными бомбами. То в иных землях уже делается.

Погудели, поспорили. Шутка ли этакие деньжищи всадить в неведомое дело! Где они себя показали, эти тюфяки да пушки? Грому от них много, да то лишь сотрясение воздуха. Шесть лет назад со стен Казани громыхали тюфенги по русскому войску, плевали в лица осаждающих серным дымом и мелким каменьем, да не помнится, чтобы кто-то пострадал или напугался - и в Москве такие громыхалки имелись. Татарские стрелы - куда страшней! И вот на тебе - тысячи рублей на забаву. Эти разбойники из оружейной сотни, небось, оплели воеводу и государя ради корысти.

Поднялся Боброк-Волынский.

– Дозволь, Дмитрий Иваныч, пригласить бояр во двор. Покажу им "пищалку", слаженную Пронькой Пестом, Афонькой Городнёй да Вавилой Чехом, а также и её работу.

Воротясь, бояре приговорили выдать в оружейную сотню деньги для устройства огнебойного дела.

Покидая терем князя, толпа у крыльца расступилась перед высоким человеком в монашеском одеянии и белом клобуке. Его тёмные глаза обжигали бояр, и они обнажали головы. Придерживая левой рукой кипарисовый крест на груди, правой он перекрестил толпу на обе стороны и прошёл в терем. Бояре вздыхали: неслыханное дело - государскую думу держали, а про митрополита никто не вспомнил! В последние дни ходило по рукам бояр письмо Киприана к Сергию Радонежскому, написанное после любутского бесчестья - трудно сказать, кто тут постарался, - только знали бояре, что Киприан того бесчестья не забыл, а Дмитрий будто и не пытается даже загладить его. На людях оба - сдержанны, однако можно ли скрыть нелюбовь между великим князем и митрополитом? Государство - крепко единением светских и духовных пастырей, жди беды, коли вражда побежит между ними. Ведь вот - не позвал Дмитрий на думу Киприана.

О митрополите сообщили отроки, в прихожей палате встретил его игумен Симоновского монастыря Фёдор, племянник Сергия, бывший на думе среди бояр. Духовник великого князя Фёдор был своим в этом доме, всюду вхож - вплоть до спальни великого князя и светлицы княгини. Низенький моложавый игумен казался невзрачным рядом с Киприаном, но тот знал о его влиянии на великого князя, и не случайно письмо к Сергию было адресовано также и к Фёдору. Сейчас, не допуская игумена к руке, Киприан заговорил, и в голосе клокотал гнев:

– Что же, честной игумен, великой князь вздумал умножать счёт моих обид, нажитых любутским бесчестьем? Доныне стражду от немочи, нажитой в те дни и ночи, в кои терпел глад и хлад, запертый в клети воеводой Никифором, перенёс муки, когда вели меня его люди неведомо куда, гадая, чего я более заслужил: убиения или потопления в болоте, где хозяйничают нечистые? И такими словами хулили меня, коих не токмо святителю, но и чёрному рабу слушать непристойно. Разве своеволием ехал я, митрополит киевский и вильненский, на московский святительский стол, разве не собор и патриарх Константинополя послали меня на место преставившегося Алексия и разве не он, святой Алексий, хотел того и, умирая, писал о том в завещании? Не вышло из моих уст ни слова против великого князя Дмитрия - ни до поставления, ни по поставлении святителем - ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы другому добра хотеть больше, чем ему, - ни делом, ни словом, ни помыслом. Наоборот, я молил Бога о нём, и о княгине, и о его детях, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и его отчине. И когда мне приходилось служить соборно, ему первому велел "многая лета" петь, а уж потом другим. Он же за то меня обвиняет, что я сначала в Литве был. Моя ли в том вина, что прежде там святителем был поставлен волей собора? И что я сделал плохого, быв там? Если кого из его отчины в плен отведённого где-нибудь находил, насколько у меня было силы, освобождал от язычников, отпуская домой. Кашинцев нашёл, в Литве два года в погребе сидящих, и, ради великой княгини, освободил их, лошадей дал им и отпустил их к её зятю, кашинскому князю. Церкви ставил, к православной вере многих язычников привёл. Места церковные, запустелые с давних лет, выправил, чтобы приложить к митрополии всея Руси. Покойный митрополит Алексий не волен был послать ни в волынскую землю, ни в литовскую какого-нибудь владыку, или вызвать, или рассмотреть там какое-нибудь церковное дело, или поучить, или поругать, или наказать виновного - владыку ли, архимандрита, игумена или князя с боярином. Каждый там ходил по своей воле. Ныне же с помощью Бога нашими стараниями выправилось церковное дело, и десятина митрополии вернулась. Разве не прибыло от того величества и князю Дмитрию? Почто же он не оценил того? А коли в гневе я послал тогда отлучение и проклятие моим мучителям, так надо пережить бесчестье, принятое в те дни моим святительством, чтобы понять меня. Однако же давно, поостынув, снял своё проклятие, ибо следовал заветам Спасителя - прощать наших врагов. И не великий ли князь позвал меня в Москву? Я прежнее забыл, принял святительский стол, почто же князь чинит новые обиды? Слыхано ль - на думу не позвал, без митрополита решено важнейшее государское дело!..

Фёдор попытался вставить слово, но Киприан не дал:

– Ведомо мне, что вы тут решили на думе. Не благословляю я ваших решений...

По лицу симоновского игумена пробежала тень. "Никак, Морозов успел нашептать митрополиту..."

– Не благословляю, ибо нет мудрости в них. Кто советует великому князю злить и дразнить хана Орды? Не те ли люди, что три года назад устраивали облаву на меня, митрополита, чтобы прогнать обратно и расколоть митрополию надвое? Друзья ли они ему? Время ли теперь навлекать новую войну? Тохтамыш - законный хан, соединивший орды. Он не разорял наших церквей в Сарае. Надо искать с ним мира, и в том я бы мог посодействовать великому князю. Он же, собираясь бесчестить посла-царевича, уподобляется несмышлёному отроку, бросающему камень в злобного кобеля, спящего у подворотни.

– Ты, отче, скажи о том великому князю, - посоветовал игумен.

– Скажу, коли позовёт для совета. Сам же ныне не войду к нему. Просить милости нам пристало лишь у Господа. И негоже святителю набиваться с советами, наше дело - наставлять, когда к нам приходят. Здорова ли государыня и её дети?

– Здоровы, отче, лишь княжич Юрий прихворнул.

– Хочу посмотреть и благословить. Помолюсь о его здоровье. Ты же передай великому князю мои слова. С Тохтамышем надо искать мира, а не войны!

Фёдор, поклонясь, пошёл предупредить княгиню о посещении митрополита, думая: "Мира и мы хотели бы, да не того, что покупается стыдной и разорительной данью. А тебя, отче Киприан, не подкупил ли хан Орды своими дарами?" Фёдор знал, что недавно купцы привезли Киприану от Тохтамыша ярлыки и старинные книги, когда-то похищенные ордынцами в разграбленных русских городах. Этим книгам цены нет. Никакими иными дарами не мог хан сильнее угодить русскому митрополиту. Был Киприан страстным книгочеем, знал многие языки, переводил с греческого, писал поучения и послания церковникам, обладал сильным слогом. Хотя в его письме к Сергию и Фёдору главный упрёк адресовался Дмитрию Ивановичу, оно, вопреки ожиданиям, вызвало не его гнев, а уважение - потому-то и оказался Киприан на московском митрополичьем столе. Но, видно, трудно склеить однажды сломанное. Учёность Киприана почиталась церковниками, и всё же среди высшего русского духовенства к митрополиту-иноземцу относились насторожённо. Вероятно, желание рассеять эту насторожённость заставило Киприана объявить, что он составляет новое, дополненное, житиё святого Петра - первого русского по происхождению митрополита, который перенёс в Москву митрополичью кафедру, и что задумал он завести в Троице летописный свод для прославления и увековечения свершений Москвы, обещая Сергию помощь в этом деле.

Знал игумен Фёдор и о том, что Киприан ищет свой путь влияния на великого князя - через набожную Евдокию, всячески располагает к себе княжичей, особенно старшего - Василия, которому наследовать стол отца.

Княгиня, узнав о посещении владыки, спешила к нему со всеми детьми. Игумен Фёдор проводил её в приёмную палату и поспешил к Донскому.

Боярин Морозов ещё медлил с отъездом на своём дворе, надеясь, что Донской после посещения Киприана переменит своё решение и пошлёт его в Нижний с новым наказом. Однако из ворот Кремля уже выезжали сотни отборных воинов, чтобы заступить дорогу послу хана, если нарушит великокняжеское требование.