Поле Куликово

– А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на двор князя. Меня назовёшь - чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену хорошую дам.

– Не мёрз, не мок, а поймал мешок, - бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.

– На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алёшку с Микулой.

– Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнёхоньки, мне одному не управиться. Рыбу - пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим - потемну самый улов.

Микула начал стягивать кафтан. Раздевался и Алёшка. Адам спохватился:

– Постойте, а где же - странники-то?

– Какие странники?
– спросил Алёшка.

– Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

– Што за весть?
– насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

...Москва была взбудоражена новым слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, - значит, небесное знамение всё же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трёхногим телком, и людей охватил ужас. Телёнка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снёс яичко, и слухи стали плодиться. Сначала многие видели - ночью на трубах печей плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьём, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и звуков, сотрясающих стены амбара. Когда же утром отпёрли дверь, нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над стеной Кремля извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосёт и портит коров, да встречные опознали в нём немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принёсших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Дмитрий Иванович, наконец, призвал митрополита - посоветоваться, как прекратить слухи и порождённую ими смуту. Выслушав князя, Киприан сказал:

– Народ - тёмен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

– Речь теперь - не о кометах, отче. Этот слух о рухнувшей в Новгороде церкви...

– То - не слух, государь, то - правда.

– От кого сиё - ведомо?

– Из Троицы вестник был. Новгородский архиепископ сообщил Сергию, как всё случилось. Уж с неделю мне известно.

Дмитрий молчал, глядя в окно, на скулах ходили желваки. Киприан ждал - вот сейчас князь взорвётся криком, грохнет по столу кулаком, а то и... Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провёл рукой по лицу. Зная о лёгкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, заговорил:

– Велики - наши грехи, государь, но Господь, наказывая гордыню, остаётся милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение...

Что-то словно дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас... сейчас - припадёт к руке владыки: "Прости, отче, неправду, учинённую мной, - пусть на мою голову падёт любутский позор. Это Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем - каюсь в том". Что же тогда Киприан? А он поцелует лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой - всё зло против князя сожжёт в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря Русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи!
– они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошёл к застеклённому окну и дёрнул раму, посаженную на шарниры.

– Экая духотища в апреле-то!
– Повернулся и ожёг гостя взглядом.
– Вот што, отче. Давно уж в Великом Новгороде наших пастырей не было с церковным судом. То - непорядок, и пора их туда послать.

– Благое дело, государь, - сказал митрополит.
– Моя казна - не так богата.

– Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы ещё повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Дмитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошёл конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам - близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета - Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошёл к оградке, разделяющей усадьбы.

– Княгиню с собой берёшь?
– спросил Дмитрий.

– В Полоцк сбирается - по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

– Слышал о том. Глянется - и к себе позову... Ты вот што, Володимер, устроишь работы - не засиживайся там. Тревожно.

– И тебя, государь, слухи одолели?
– Глаза Серпуховского похолодели.
– Я бы этих шептунов...

– Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей - и грехи великие.

– Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То - святое дело. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те-то, первые страннички, небось, от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за заморские штаны продаст и тебя, и свой удел, и всю Русскую землю.

– Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается - дела б по-нашему правил.

– Дела! Небось, уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на мельницу Орды.

– Будет о сём! Помни, чего я тебя прошу - не засиживайся. Наш стол - здесь, а там и умного боярина - довольно.

Глядя в спину удаляющегося брата, Дмитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Всё ещё злится, что Белозёрский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть Москвы - за ним... С Еленой потолковать бы - есть у Дмитрия, что передать Андрею Полоцкому. Смутно - в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал с виленского стола Ягайлу, но из-за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлён в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Дмитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что-то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из-за Торжка, завёл шашни с сыновьями суздальско-нижегородского князя. Не уж то и впрямь Юрий Белозёрский - заодно с ними? Владимир перегибает, но у него - нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш - смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо вновь собрать князей...

Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды - то половодье потопит, то ураган снесёт деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушёл с отрядом прошлым летом - будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придётся - Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики - ладно, а тут - сорокалетний мужик. Может, поправится - деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно - в них от многолюдья, от навоза и гнили - летом, от печного дыма - зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.

На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Фёдора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Дмитрий. Ваську с Юркой, небось, обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.

На охоту бы, да распутье. Однако охоте есть замена.

– Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он, небось, - изрядный рыбалка?

– Адам-то? Лучше и не надо, государь.

– Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьёт. Пойдём по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.

На другой день от устья Неглинки отошли три ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили вёслами, и суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, стоял рослый темнобородый человек. Рядом - такой же рослый, чуть по суше, с косым шрамом на щеке топорщил подстриженные усы, с удовольствием оглядывая простор реки. Его синие глаза, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены лёгкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вёл рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из Медвежьих озёр, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили леса по её берегам, и каждая деревушка на взгорке, окружённом водой, стала царством на острове Буяне. От восторга томилась душа Андрейки, всё вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, и вывернутые с корнями деревья, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плёсы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в небе, гребцы, в лад ударяющие вёслами под песню, и две фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, чёткие на зеркальном полотне реки и побережных сосняков да вербников. Плыть бы так бесконечно - пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголёк - он собирал плотные угольки и завёл для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо: