Поле Куликово

Дуня не замечала, что в её молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залётного сокола.

Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, - в другую сторону, к речке, за которой начинались Волчьи лога. Мужики проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепёшки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло - Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привёз новость: в дальних деревнях побывали разъезды Орды, торговали бычков, тёлок, молодых коней и платили серебром.

– Не уж то на Литву хан собрался?
– гадали одни.

– Почто же Олег-то - с ним?
– сомневались другие.
– Он же с князем Ягайлой - в давней дружбе.

Чесали бороды и прятали глаза друг от друга. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что его войско не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Не уж то Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались - он готов был укусить собаку. И никто не спрашивал, где - Дунин постоялец. О нём напоминала лишь Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.

Когда стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.

– Слава Богу, все, кто - надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой - как бы кто на свет не набрёл.

В сумерках, среди закопчённых стен, бородатые лица казались зловещими.

– Теперича каждый даст крестное целование, што о нашем вече не обмолвится ни дома, ни на улице.

Поп обошёл сход с крестом и заговорил:

– Снова, братие, приспели злые времена: Орда идёт на Москву. Великий князь Олег Иванович, наставленный Провидением, решил в дела Орды с Москвой не вступаться. За то хан позволил ему провести татарское войско краем рязанских владений. О наших грешных животах, о благе нашем радеет Олег Иванович, являя пример христианского миролюбия и смирения. Тем смирением укротил он злобу хана, но руку на брата свово Дмитрия Ивановича поднять отказался с твёрдостью, достойной государя. Возблагодарим же Небо за спасение от нечестивых агарян, помолимся о здравии государя и его жены и его чад...

Когда окончилась молитва, заговорил Кузьма:

– Истину молвил батюшка: ныне обошла нас ордынская туча. Да помнить надо: она назад скоро покатится.

Пронёсся чей-то вздох.

– Такое повеление имею: хлеба сжать в неделю, в другую - обмолотить. Держать в схоронах всё, што есть ценного, - до сошника и лопаты. Скот отогнать на лесные пастбища - пусть к возвращению татар следы гуртов застареют. Разбегаться по лесам не будем. При первой недоброй вести уведу вас за Жёлтую речку, в Волчьи лога - там лучше вместе держаться. И не всё им охотиться на православных - на волка тож бывают охотники. Куйте коней, готовьте рогатины и топоры. А кузнецам, часа не теряя, наделать стоячих шипов для порчи коней.

Кузьма и Касьян шли домой вместе, оба молчали, думая о Николке. Одному человеку опасно в долгом пути, если он - не калика перехожая. С год после Куликовской сечи почти не было слышно о разбоях на русских дорогах, теперь снова стали шалить, особенно после нехороших знамений. Неверие в лучший день толкает людей в безделье, разбои, пьянство и всякий разврат, рушит узы и в семьях, и в княжествах. Силу народ теряет - тогда и является враг, беспощадный, как гнев Бога.

Во тьме ночи затаилась земля. От селения к селению летела весть о движении конной Орды. Не в одном Холщове точили топоры и готовились зарывать зерно.

Медведь-стервятник был стар и свиреп. Он давно не ел вдоволь тухлого мяса и, раздражённый до бешенства, начинал ненавидеть своё зелёное царство, которое в далёкое, почти забытое время его звериной молодости казалось одним изобильным столом. Тогда он пробовал мясо лишь от случая к случаю, находя птенцов или зайчат. Но после того как нашёл полтуши оленя, зарезанного волками и пролежавшего с неделю на солнце, в нём проснулась страсть к охоте на больших зверей, и на долгие годы стервятник стал грозой окрестных лесов. Старость вынуждала возвращаться к забытой пище. Ему были отвратительны когда-то лакомые корешки и листья трав, черви вызывали тошноту, даже пьянящая малина и сок муравьёв заставляли морщиться его поседелую морду. И вдруг - запах лошади, он и в лучшие годы кружил голову медведя, а теперь оглушил. Стервятник распластался на земле, устланной иглами сосны, от волнения захлёбывался ветром и слюной, вытянутый нос его шевелился, трепетал и извивался, хватая набегающий ветерок. Одолев голодное желание броситься на одуряющий запах, медведь пополз, припадая к земле, извиваясь в кустах, скользя по траве. Шерсть на его загривке ходила волнами и, то вздыбливаясь, то опускаясь, колыхалась спина. Он уже слышал фырканье и хруст скусываемой травы, звуки говорили ему, что на поляне пасутся две лошади, что до них не более десяти прыжков, но, наученный последними неудачами, он полз, подбираясь как можно ближе. Его настораживал запах человека, этот запах часто сопутствовал лошадям, и стервятник мирился с ним, как и с необходимостью терпеть укусы пчёл, добираясь до мёда. Лошади насторожились, нельзя было медлить, зверь сделал прыжок вслепую, на запах, через кусты бузины и шиповника...

Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться. Он спал чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня и поставил на ноги. Медведь, горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись. Укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать шею коня или хребёт. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и крик не вышел внезапным. Бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом зверя, красная разинутая пасть в жёлтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от рёва, в злых дремучих глазах на него наступал враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы нить понимания. Перед ним был зверина, и он для этого медведя - тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка ещё ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему. За медведем стояла сила, вооружённая зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приёмом, обретённым за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать врага. За Николкой стоял опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой приём и своё оружие. Рогатина была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга - тогда топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упёртую в землю наклонённую рогатину, целя лезвие, отточенное с обеих сторон, в медвежью грудь. Ещё шаг, и мишка наткнётся на остриё, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, убивая себя.

Но что-то изменилось. Что?

Всё так же были прижаты уши стервятника, так же дрожала от рёва слюнявая пасть, но в глазах зверя родился страх перед неподвижным человеком.

– Што ты, Миша?
– почти шёпотом спросил Николка, глядя на чёрный нос медведя.
– Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на моих коней кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас, мне надобно поспешать, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь - вон их сколь в лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?

Огоньки в глазах медведя потухали от журчания голоса человека, в них металось недовольство, но уже не было злобы, рёв переходил в урчание, уши приподнимались и стали торчком, медведь повернулся боком к Николке, опустился на четыре лапы и, ворча, заковылял в лес. Парень провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, отёр лицо. Стреноженные лошади запутались в кустах на краю поляны.

– Дуры!
– сказал в сердцах.
– Куда попёрлись? Он бы вас в лесу-то скоро прибрал.

И захохотал. Он смеялся, пока не ушёл страх.

На четвёртый день Николка вышел на тракт, связывающий Пронск с Коломной, вблизи речки Осётр. От встречных узнал, что в Зарайске, на мосту через реку, рязанские мытники берут плату за проезд по княжеской земле и пользование переправой. Осётр - речка немалая, глубокая, а время к осени - уж Илья Пророк помочился в воды, - но рязанских стражников бегущему с рязанской земли москвитянину следовало страшиться больше холодного купания. Сосновыми гривами доехал до большой излучины Осётра и спустился в пойму. В зарослях березняка и ольхи не ощущался северный ветерок, припекало солнце, над малинником, усыпанным бордовыми забродившими ягодами, гудели осы, пахло смородиной, кружил голову хмель, свисающий с деревьев гроздьями спелых бубенцов, и в зарослях заалела калина. Будто немногое изменилось в лесах за четыре дня, а сердце Николки часто забилось, и слёзы навернулись на глаза. Как мог он два года жить на чужбине, хотя бы и приневоленный?

Пойма приподнялась, за прибрежной поляной под ветром шипели и плескали в берег волны Осётра.

Пустив коней пастись, он начал рубить мечом сушины ольхи, ощущая, как булат впивается в дерево, и, забывая, что может привлечь стуком опасного гостя. За полоской воды лежала московская земля, её близость сделала Николку бесстрашным - он не знал, насколько здесь условны границы княжеств. Переправясь, пожевал сырого толокна и прилёг на зипуне под солнышком. Очнулся в тревоге. Разлепив веки, увидел чьи-то расставленные ноги в громадных лаптях, полу заношенного зипуна, руку с кистенём, не раздумывая, обхватил ноги и рванул на себя. Охнув, человек грохнулся на землю, но навалились другие, заломив руки, скрученного поставили перед высоким тощим мужиком в кафтане хорошего сукна, подпалённом у костров. Щетина придавала его лицу хищное выражение, водянистые глаза усмехались. "Чистый бирюк, - подумал Николка.
– Этот заест по чище медведя".