Поле Куликово

Час пришёл. И разве могли народы - пусть многочисленные, но лишённые мужественных и дальновидных вождей, не подготовленные к упорным и кровавым битвам да с притуплённым чувством достоинства и гордости за свои державы - устоять против Орды, где царила беспощадная дисциплина, где смыслом жизни каждого всадника стала война, а смерть в битве ради слова и дела великого кагана почиталась честью и добродетелью! Ни численность армий, ни устрашающая техника ещё ни разу не помогли тому, кто не готов до последнего дыхания драться с сильным и злобным врагом. Поражённые чумой праздности, себялюбия и корысти народы обречены, и на этот раз история швырнула их как падаль на откорм ордынского хищника. Рухнули величайшие государства, исчезли с лица Земли сотни племён и страны с миллионами жителей. Счастье человечества, что кони завоевателей не имели крыльев - горы и моря останавливали полчища, а на их дороге в закатные страны оказались русские княжества, где насмерть сражались все. Поэтому кони завоевателей вытоптали только полмира. Дорого обошёлся Руси эгоизм князей, не рассмотревших нового врага за своими усобными делами. Три великих княжества были разгромлены поодиночке, погибли и князья - ни один не сдался врагу на милость, не пожелал купить себе жизнь и личное благополучие унижением, ввергнув подданных в рабство. Но, обескровив врага своей гибелью, рязанцы, владимирцы, суздальцы, черниговцы, ростовчане, тверичи, козельчане и киевляне защитили земли Новгорода, Пскова, Полоцка, Смоленска, Турова, которые враг принуждён был оставить в покое. И хоть Русь, теснимая со всех сторон врагами, и признала власть хана, частью своих земель влилась в соседнюю Литву, она устояла под гнётом, жила по своим законам, вынудила ханов убрать из русских городов наместников-баскаков Орды, собирала силы, лелея мечту об освобождении от ига, и, наконец, нанесла врагу тяжкую рану на Куликовом поле. Не угасла свеча свободы, которую в своём письменном завещании наследникам наказывал беречь дядя Владимира Храброго и Дмитрия Донского Симеон Гордый...

Владимир отодвинул книгу, прислушался к звону молота кузнеца. Кто он был, написавший о нашествии Орды на восточные и полуденные страны, не побоявшийся осудить жестокость, коварство, ненасытность завоевателей, так же как и обнажить слабодушие народов, гнилость империй, выкормивших собственным мясом силу Чингисхана? В книге указано, что она переведена на греческий с персидского, - значит, писалась участником событий, и кто выводил на пергаменте слова, рисковал заплатить за них мучительной смертью. Уж Владимир-то знал, с каким пристрастием светские и церковные владыки вчитываются в труды современных им летописцев, саморучно исправляют их, заставляют наново переписывать пергамент, а то и сжигают - будто грядущее время, в котором станут оценивать их деяния, - это и есть Страшный суд.

Серпуховской мог стать великим московским князем. Три взрослых сына осталось у Калиты. Старший Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго - его скосила моровая язва, занесённая на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутоватого, не по годам властного Андрея. Его брат Иван, мягкий сердцем книгочей и затворник, снискавший прозвища "Милостивый" и "Красный", отказывался от великокняжеского стола. Но та же язва унесла Андрея, когда ещё оплакивали Симеона Гордого. Пришлось Ивану принять государский венец, а затем, по московскому обычаю, он передал его сыну Дмитрию. Владимир не помышлял о государском столе, служил брату как вассал, удовлетворяясь тем, что в договорных грамотах Москвы он равняется с великими князьями тверским, рязанским, нижегородским, именуясь, как и они, "младшим братом" Донского. Но не всех такое положение устраивает: иной раз бояре зудят - в тех же грамотах сказано, что они обязаны следовать боярам Донского - идут ли те в военный поход, поднимают ли народ в вотчинах на иное государское дело. Видишь ли, им то в обиду - не первые в великом княжестве, а вроде как подчинённые. Да без того не то что порядка - жизни не станет. Не одних бояр - и жену доводилось приструнивать. Дошло однажды до Владимира, что в отсутствие князей Елена в церкви норовила стать впереди Евдокии. Так ведь и не добился - кто же её подтолкнул на то. Князь не мужик - не станешь княгиню вожжами учить уму разуму. Коли поняла, о чём он толковал ей, - так и слава Богу.

И толки бояр, и выпад Елены, видно, известны Дмитрию. С чего бы не хотел весной отпускать в Серпухов? Не опасается ли, что Владимир воздвигнет новый город, который станет соперником Москве? Но разве мало говорили между собой, что нужна ещё одна сильная крепость на юге?

По правде сказать, Владимир задержался в Серпухове и от обиды на Дмитрия. После гибели князей Тарусских он надеялся получить хотя бы часть их земель для укрепления удела и всего великого княжества. Дмитрий же сохранил удел в неприкосновенности, посадив туда наместника. Не уж то боится осердить рязанского князя? Да на этого прихвостня Мамая Владимир плевать хотел. Пусть только сунется к Тарусе! Опять же другой выморочный удел, Белозёрский, вместо того чтобы приписать к Москве да поделить, подарил приблудному Юрию, который и картавит-то на иноземный манер, носит штаны и рубахи с вензелями из чужестранных букв. Такие ублюдки продают и совесть, и Родину за ломаный заморский грошен - случись лишь первая большая беда...

А всё же не только по жене с сынишкой, но и по старшему брату соскучился Владимир - тянет его в стольную. Сочтёмся и обидами, и почестями - Москва бы стояла да возвышалась. Об одном молил Небо Владимир Андреевич: не пережить бы ему Дмитрия. В последней договорной грамоте он согласился именовать себя младшим братом княжича Василия Дмитриевича - то письменное подтверждение клятвы, данной им в ночь перед Куликовской сечей. Если унесёт Донского косая, станет Владимир служить своему юному племяннику как государю - ничего подобного не бывало ещё на Руси. Мысль об этом - тяжела для княжеской гордости.

Владимир снова раскрыл книгу, но насторожился. В такую рань далеко слышен топ многих лошадей. Откуда взялся табун в городе? И чей - табун? А вот - по улице галоп всадника, хлопнули двери внизу, возбуждённые мужские голоса, скрип лестницы под шагами и распахнулась спальня. Владимир поднял на вошедшего сердитые глаза: кто так бесцеремонно прёт к нему ни свет ни заря? Увидел испуганное лицо дворского боярина, служившего одновременно постельничим, и сердце ёкнуло.

– Государь, гонец - к тебе с порубежья!

Воин, косолапо ступая и придерживая длинный меч, вошёл, качнулся в поклоне. Владимир узнал великокняжеского дружинника.

– Откуда?

– С Осётра, государь. Вечор уследили войско хана. Идёт на Серпухов.

– Сколько, где?
– Владимир встал.

– Вечор пополудни - на Лисьем броду. Пять тысяч видал, они же всё валили из дубравы. Коней мы запалили, хорошо, что наехали на твой табун.

– В Москву весть подали?

– Как же!.. Олекса остался "языка" брать.

Владимир метнул взгляд на дворского:

– Новосильца ко мне - бегом. Бить набат!

На дворе заплакало било, с топотом и визгом вливался в ограду косяк коней, а потом всё потонуло в рёве колокола.

Владимир высылал дозоры к бродам через Оку, гонцов - в Тарусу, Любутск, Боровск и Можайск. Знал, как необходимо теперь его присутствие в Москве, а всё же нет худа без добра: из Серпухова легче поднять города удела и соседей. Скребла, сверлила голову дума: просмотрели врага! Почему молчат сторожи, высланные под Тулу? Побиты? И почему не подают вестей рязанцы? Тоже - в неведении?

Окольничий Новосилец уже собирал молодых горожан, разбивал на десятки, ставил во главе их дружинников, вооружал из княжеского запаса. Всем, кто не становился в строй, велено, прихватив или зарыв ценное, уходить к Можайску или Волоку-Ламскому. На Москву дорога теперь - опасна, а если стольная сядет в осаду, лишние рты ей лишь в обузу. В полдень Владимир был готов в путь с тридцатью воинами. Новосильцу приказал:

– К утру ни единого человека штоб не было в городе. Уходя, запалишь его.

Седобородый окольничий, сложив на поясе жилистые руки, печально смотрел в серо-стальные глаза князя.

– Жизнью ответишь, Яков Юрьич, за исполнение сего приказа.

Боярин мотнул головой: зачем стращать? Не уж то не понимает государь его печали - ведь каждое бревно уложено в этом городе под присмотром Новосильца!

Владимир всё понимал, оттого и был суров. Он покидал Серпухов, обгоняя подводы со скарбом, закрытые возы бояр и купцов. Шли привязанные к телегам коровы и козы, где-то ревел бугай. Запеклась кровью душа, и лишь одно утешало: ни плача, ни жалоб. Князю кланялись - устерёг, родимый, вовремя поднял, не дал сгинуть. Стыд и бессилие доводили князя до умопомрачения. Презрев опасность, с тридцатью мечами поскакал трактом на Москву, гася ветром готовые вскипеть слёзы.

Стучали кованые копыта по корневищам, бил в ноздри хвойный воздух, всхрапывал и ёкал селезёнкой жеребец, в пёстрый хоровод смешивались рыжие, белые, серые стволы деревьев и зелёные кроны, поляны в поздних цветах, тени от черноватых тучек, груды жёлтых, коричневых и красных грибов, сбегающихся к дороге, и тридцать смуглых рук костенели на рукоятках мечей - родная земля становилась враждебной, потому что не устерегли её.

В полночь увидели за спиной красные тучи. В ясную ночь зарево от горящего города видится почти на сотню вёрст. Утром в дальних далях поднимутся дымовые сигналы, обегут Русь, перекинутся в Литву, Польшу и неметчину.