Поле Куликово

– Митенька... Пришёл-таки... Дождалась.

Князь опустился на колени возле высокой кровати, взял руки жены и прижал к губам. Евдокия заплакала: прежде он не целовал её рук.

В доме Владимира - столпотворение. Дворский боярин кинулся навстречу, князь, не слушая его вопросов, распорядился:

– Казну, оружие, справу, какая нужна в походе, погружай сколько можно. С заутрени поведёшь обоз на Волок-Ламский, догоню тебя с полком. Всех слуг вооружить. Ключи от терема, амбаров и погребов отдай боярину Морозову.

– Как можно, государь? Растащут, пограбют, винные погреба опустошат...

– Ты слышал, што сказано? А погреба - разбить, вина и меды выпустить до капли.

– Баб-то и ребятишек куды?

– Кто хочет - в обоз. От них тут будет мало проку.

Проходя через гостевую залу, Владимир в изумлении остановился перед картиной на свежеокрашенной бледно-золотистой стене: всадник, одетый в чешуйчатую броню, вздыбил крылатого коня, поражая копьём царственного дракона, скалящего зубастую пасть. Ниже, под облаками, вздымались каменные башни крепости, напоминающие Московский Кремль. Из отверстых ворот текли конные рати, сливаясь в одно бесконечное тело, только ряды островерхих шлемов и копий обозначали витязей. Выделялись на картине двое в княжеском облачении. При трепетном свете свечей казалось - ряды всадников шевелятся, устремляясь к дальним лесам и холмам. Картина была набросана тонкими тёмными линиями, она представлялась началом какого-то громадного полотна. Ей пока не хватало красок, но живыми глазами смотрел на князя крылатый всадник, поражающий змея, и в фигурах предводителей войска чудилось странно знакомое.

– Грек рисует, - пояснил дворский.
– Он задумал изобразить поход на Дон и нашу победу над Мамаем.

– Где - он?
– спросил Владимир.

– В тереме, тебя всё поджидал.

– Позови его ко мне в столовую палату.

Скинув броню и умывшись, Владимир прошёл в столовую, осушил ковш белого пенистого кваса, пододвинул к себе блюдо жаркого. Появился невысокий человек в монашеской рясе и тёмном клобуке. Его лицо обрамляла кудрявая бородка с серебряной прядкой посередине. Тёмные глаза смотрели спокойно и внимательно. Поклонясь, стал у двери. Владимир по-гречески пригласил:

– Проходи, отче Феофаний, садись со мной.
– Указал глазами место напротив.
– Принимаешь ли ты скоромное?

Грек улыбнулся и ответил по-русски:

– Богомазам, государь, как и попам, сиё дозволено, ибо среди мирских людей вращаемся. Но я поужинал, слава Богу.

– Тогда испей со мной - тут квас, тут - меды, тут - вино. Бери кувшин, наливай, чего пожелаешь. Я, когда один, стольников и кравчих не держу в трапезной. Уж не обессудь.

Грек улыбнулся, налил себе в кружку мёд.

– Видал я твою работу, отче Феофаний. Изрядно.

– То - лишь проба, государь, одна из многих.
– Феофан перешёл на греческий, догадавшись, что князю доставляет удовольствие поговорить на его языке.

– Жалко, но работу придётся тебе отложить. Москва садится в осаду. Государь уходит нынче в ночь, я - завтра. Тебе негоже оставаться здесь. Вот соберём войско, выбьем Тохтамыша в степь, тогда и распишешь терем. Пока в Новгород, что ли, возвращайся, а хочешь - ступай со мной в Волок-Ламский.

– Долго ли Москве быть в осаде, государь?

– Кто знает? Да и в недобрый час попадёшь под стрелу или под камень катапульты. Уходи завтра же, отче.

– Я пойду в Троицу, к Сергию. Давно уж собирался. Говорят, татары обителей не трогают?

– Не трогали. До Куликовской сечи.

Грек помолчал и заговорил:

– Поиздержался я, Владимир Андреевич. Деньги есть у меня в Новгороде, у Святой Софии на сохранении. Да время такое - не скоро до них доберёшься.

– Вот забота! Я позвал тебя, я и содержать обязан.

Владимир вышел, скоро вернулся, неся окованный ларец, отпёр ключом и высыпал на стол пригоршню серебра.

– Здесь талеры, денги, наши полушки.
– Он показал новые блестящие монеты с изображением петуха и встающего солнца.
– Двух рублей хватит?

– Премного благодарен, столько не заслужил.

– Заслужишь, как Орду вышибем.

– Ещё просьбу имею, государь: отпусти со мной отрока Андрея, коего приставил пособником. Великий дар вложил в него Господь - всех нас он превзойдёт искусством живописи.

– Ишь ты!
– Владимир от удивления перешёл на русский.
– Так бери его, рази я запрещаю?

– Не хочет уходить, брат у него - здесь и сёстры.

– А ты скажи: князь велит ему следовать за тобой неотступно, хотя бы в Царьград али Ерусалим. Да со всем прилежанием учиться твому искусству, не помышляя о прочем.

– Спаси тя Бог, Владимир Андреич, - сказал Феофан, вставая и кланяясь.

– Прощай, отче. Кончим войну - жду тебя снова. Да помни: где бы ни стоял князь Храбрый, ты у него найдёшь защиту.

Грек удалился. Доведётся ли снова увидеться со знаменитым живописцем, порасспросить его об увиденном в долгих странствиях, о вечном и бессмертном, чему служит этот грек? Снова опасны - русские дороги, даже охранная грамота патриарха Константинополя не спасёт от стрелы ордынского разъезда. Но как принуждать художника идти с войском, а не в одиночку, странствующим чернецом? Такие люди - вольны в своём выборе, принуждать их к чему-либо даже ради их же блага - не есть ли богохульство? Великих людей ведёт судьба и, только следуя ей, они остаются великими.

Владимир вернулся в залу, постоял перед незаконченной картиной. С тех пор как набрала силу Москва, в князьях и боярах словно бы проснулась тяга к прошлым временам, желание понять своих предков, оживить их дела и по себе оставить память. Многое - доступно сильным мира, но заставить говорить время, служить себе прошлое им не дано. Это умеют летописцы, сказители и лирники, в чьи уста Небо вложило дар слагать потрясающие душу песни о героях. Да такие живописцы, как этот грек, умеющие остановить миг жизни, запечатлев его на деревянной доске, на стене терема или храма. Выходит, что князья вершат земные дела, а судят их люди, одарённые Божественным вдохновением.

Владимир давно уж собирал и привечал на своём дворе искусников, грамотеев и звездочётов, давал привилегии мастерам по металлу, камню и дереву, следуя в этом старшему брату, завёл даже своего летописца и тайно посылал в Рязань за неким монахом, который будто бы сложил песнь о Донском походе, но пока не получил от него вестей. Не одно тут честолюбие - о величии Москвы радел князь Храбрый, видя в бессмертии Москвы и своё бессмертие. Знал он, как один взгляд множества людей на чудесный образ во главе крестного хода, проникновенное слово, обращённое к войску, песнь о славной старине заставляют биться сердце и высокородного князя, и "чёрного" смерда или посадского ремесленника, соединяя их в несокрушимую силу. Надо будет сыскать и того рязанца, и этого отрока Андрея взять под защиту и покровительство, пока мал, несмышлён и не узнал своей судьбы. Такой мастер, как Феофан, зря не станет хвалить посадского мальчишку. А пока знаменитый грек будет ему лучшей опорой...