Поле Куликово

– Тати!.. Я государю... В батоги!

Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане. Тараща глаза, он пытался оторвать от себя чужие руки.

– Братья! Православные!
– Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу.
– Остановитесь, братья, ради Христа-Спасителя!

На Адама стали оборачиваться, рёв затихал и смолкали удары кулаков. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, и ему сжимало горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от желания вразумить, удержать этих людей от того, в чём они станут раскаиваться.

– Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана Орды, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством...

Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты - таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлёк на себя, дрожащими руками оглаживал растрёпанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел. Его лицо при этом морщилось и дрожало - какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе!

– Боярин Томила!
– сказал Адам.
– Прости ты нас - ведь сам же вызвал эту бучу! Народ - не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!

– Верно, Адамушка!

– Хорошо говоришь, старшина!

– И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он - тож смертный человек, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?

Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.

– Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты - родовитый, гневливый, да и удалой - вон гривна серебряная на шее, её, небось, не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извёлся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили - вот и потерял ум, с бичом на народ попёр. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами - тысяцким поставим тебя.

– Я от государя сотским поставлен, и с меня - довольно того!
– крикнул Томила.

– Будь сотским, нам всё едино - только начальствуй.

– Хто вы - такие?
– боярина затрясло.
– Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам - атамана выбрать надо, опустошить город, да и разбежаться!

– А и выберем атамана!
– раздалось из толпы.

– Не всё вам, родовитым, жировать.

– Эх, боярин!
– сказал Адам.
– Это тебе - везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда - безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас - так приказывайте: горы своротим. А побегут все - этак до студёного моря можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?

– Всё одно - не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовёте? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст Бог - не придётся!

Толпа загудела:

– Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к чёрту и больше не попадается!

– Верна! Свово воеводу ставить, посадского!

– Долой бояр-дармоедов!

– Каменьем побить остатних!

– Он те, князь-то, побьёт!

– Спасибо скажет!

– Свово воеводу надо! На вече выберем!

– На вече!..

Магическое слово зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол - думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, - но в час безначалия и беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Толпа устремилась к площади перед главными воротами Кремля.

Адам задержался возле обоза, поглядывая на боярина, сплёвывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах - бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика - его обида, но умный, поостыв, не растравляет обиды - свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу - дальше некуда.

– Чё смотришь, атаман? Жалеешь, небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?

– Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман - я и наши посадские - не ватага. Народ - они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.

– Народ не избивает служилых людей. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то... Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди - глянь!
– Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошёл к возкам, дёргая пряжки, стал отстёгивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.

– Ну, видал? Двое моих сынов легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня, и бабка преставилась - я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих - жён и чад моих ратников увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А "народ" - вот он!..

– Ладно, Томила Григорич, - сказал Адам.
– Виноваты. Да и ты - не ангел. Скажи: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж - не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только твоих лошадей под уздцы взял, а ты - стегать его!

– Не хватай чужого!

– Удержать лишь хотели. Народ - он ребёнок, он же - и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тумака даст, коли перед ним занесёшься. Одного не простит никогда - измены.

– Сначала убьёт, после прославит - так, што ли?

– И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.

– Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там!
– Боярин вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков.
– Ча уши распустили? Трогай!

– Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай - ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.

– Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!

– Нет нужды, боярин. Серебра и я б те отвалил - не серебро нынче дорого, а люди.

Томила смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.

Рёв колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлём. Стража, решив, что начались погромы, заперла ворота Кремля. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушённый в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублёва, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Его голос разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых кремлёвских гостей.