Поле Куликово

– Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться - своим умом, своими руками должны мы спасать Москву и себя.

Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:

– Говори, Данило, што делать-то?

– Выборные-то чего надумали?

Рублёв оборотился к товарищам, Клещ вышагнул вперёд и сказал басом:

– Коли собрались мы на вече, народ должон решить: становиться на стены - защищать стольную али послать к хану гонцов, молить о милости и отворить ворота.

Вспыхнули, столкнулись накалённые голоса:

– Знаем милость хана - лучше головой в воду!

– Боронить Москву!

– Храбёр - бобёр, пока волк не пришёл.

– Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.

– Заткнись, подголосок ордынский, - глотку забью!

– Забей и подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке - авось отстанет!

– Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!

– В осаду!

Рублёв поднял руку.

– Там, на стене, уже неделю стоят пушкари. Они - люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трёх тысячах ратников никакая сила не возьмёт Кремля на щит.

– На щит не возьмут - измором задушат.

– Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьёв. Ополченцы наши, почитай, все - оружны, да в подвалах Кремля должна ещё остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдёт.

– В осаду!..

Ещё чьи-то голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: "В осаду!" - и кричать против стало опасно. Рослый человек в тёмной рясе, с посохом в руке с паперти Фроловской церкви крестил толпу.

– Народ московский! Ты сказал свою волю!
– крикнул Рублёв.
– Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено.
– Он пошёл на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:

– Стой, Данило! Веди наше вече и дальше - любо нам, как говоришь ты с народом!

– Все оставайтеся - все выборные!

Прежде чем кричать воеводу, Рублёв предложил послать в детинец за оставшимися боярами и боярскими детьми. Может, среди них найдётся достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он потребовал начальника.

– Ча горланитя под стеной?
– Жёлтый кафтан Баклана явился между зубцами.
– Аль чево забыли в детинце?

За рвом притихла толпа, слушая переговоры.

– Я - сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.

– Велено - надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы, небось, хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!

– Ты, Баклан, не узнаёшь меня?

– Вас, гуляев, рази всех упомнишь?

Адама охватил гнев.

– Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль с княгиней и княжатами в руки хана? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: отвори ворота!

– А этого хошь?
– Баклан показал кукиш.
– Может, на щит нас возьмёшь со своими грабёжниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!

– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.

– Поди-ка, там доворовывают чужое добро, шкуродёры морозовские!

– Живоглоты!

– Ча выпятился, хомяк мордатый?

Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за жадность и склонность к обжорству - свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.

– Тащите лестницы!

– Погоди, Адам!
– На прясле появился пушкарь Вавила.
– Ворота сейчас отопрут.

– Я те отопру!
– накинулся Баклан на пушкаря.
– Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.

Но уже сдвинулся клин в проёме башни, поскрипывая, пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет и ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворённую боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость...

Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но всё же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Не уж то гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабёжное дело? Оставив Красного с дружинниками, он кинулся к знакомому детинушке.

– Адам! Ты на кого это исполчился?

– Олекса Дмитрич!
– Суконник остановился, раскинул руки.
– Слава Спасителю - уж и не чаял тебя застать. Не тати - мы, Олексаша: народным вече посланы звать остатних бояр на Фроловскую площадь. Прости за шум - стража не пускала.

– Фу, дьяволы!
– Олекса снял шлем, вытер потный лоб и осмотрел толпу.
– Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И, слава Богу, што догадались.

– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмёшь булаву али боярин Володимир?

– Вот те раз - из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр - так и зови, кого найдёшь. Это ж надо - вече на Москве!

Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и боярских детей, но все - народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно - будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей - ни одного: торговый человек - оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком и тайком.

Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка дивился:

– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак - под белы руки да в воеводы!

– Ты их заимей, белы-то руки!

– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.

– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?

– Баба, она - сила! Вон Боброк, на што молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.

– Говорят - кур доят. Да и жёнка у Боброка, небось, иным не чета - сестра государя.