Поле Куликово

– Мужа спрашивай, - буркнул Копыто, уходя к тропе проверить службу дозорных. Свою жену он, пожалуй, не отпустил бы.

Поднявшись на рассвете, Копыто увидел возле костерка под развесистой ивой Фрола, Меланью и ещё двух женщин. Староста давал жене наказ, она слушала, кивая. "Отпустил, однако". Отряхивая росу с вербника и вздрагивая от холодных брызг, Копыто вышел к костру, увидел деревянные лагунки, которые женщины засовывали в торбы.

– Ладно, бабы, раз уж решились - дам вам двух лошадей. Но, чур, на дороги не соваться - идти лесом. Понятно?

Подняв разведчиков, Иван вернулся в свою землянку, накрытую полотняным шатром. Жена укладывала харч в перемётную суму и, глянув, отвела глаза:

– Всё ж едешь?

– Нельзя сидеть.

Жена была брюхата четвёртым ребёнком, он чувствовал себя виноватым перед ней, жалел, но не давал волю жалости: бабиться воину - пропащее дело. Не глядя на жену, поднял сыромятный мешок, шагнул к выходу и вдруг вернулся к ней, и обнял свободной рукой. Не избалованная мужней лаской, она прижалась и, вздрагивая, давила рыдания.

– Будя тебе, Федора, - сказал тихо, чтобы не разбудить детей.
– Што я, впервой иду в сторожу? На Ваську Тупика да на Ваньку Копыто ишшо не сковано вражье железо.

"Зря я это, однако, - подумал, перешагнув порог.
– Разжалобил только бабу, а на ней - дети".

В тот день дымы пожаров торчали в небе особенно часто, и от них горючая копоть оседала на душу. Ярость сменялась недоумением: почему прозевали врага? Кто - виноват? Прежде, бывало, корили рязанцев и нижегородцев, когда набеги Орды заставали тех на печи, сами же вставали ратями на Оке, и откатывались от московского порубежья полчища Тогая, Арапши, Сары-Хожи, иных грабёжников. Бегича перехватили на Воже, Мамая - ещё дальше, на Непрядве. Что случилось теперь?

Верстах в пяти от убежища отряд выехал на поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных - в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, набитых пенькой шапках. Крестьянские кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех - саадаки, к сёдлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны кривыми мечами, привезёнными с Куликова поля. Роман воскликнул:

– Вот оно как: был Стреха - да весь вышел!

– Какой Стреха?

– Там вон жил.
– Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.

– Что-то вроде чернеет?

– Нынче одно везде чернеет - угольки. Жил на открытом месте, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.

– Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего.
– Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, горланя, взлетели вороны, застрекотала сорока в саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.

– Ишь, как потешились, ироды клятые, - сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. На кольях плетня торчали человеческие головы. Одна - седобородого старика, другая - длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, лица попорчены. А поодаль, на том же плетне... У Касьяна вырвался стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребёнка животом насажено на кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот.

– Эх, дядька Стреха!
– Касьян размазал по щеке слезу.
– Чего в дому-то сидел, не уж то зарева не видал? Жадность, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на Бога понадеялся...

Копыто поднял глаза к небу:

– Клянусь Тебе, Господи, - не помру, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют - подыми меня из могилы, Господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!

Мужик, крестясь, смотрел на начальника.

Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.

– Похоронить бы, - сказал Касьян.

– Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.

– Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, - рассказывал Касьян.
– Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребёнком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развёл, она и приехала к родителю. Уж не её ли дитё?.. Остальных, видно, в полон увели.

Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настёной.

– Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы.
– Касьян слез с лошади, отвязал суму и пошёл в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребёнок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.

– Касьян! Ты ничего не слышишь?

– Нет. А што - такое?

В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, пошёл по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали звуки. Он увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу и распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: "Уа-уа..." - будто плачущему ребёнку зажимали рот.

– Кто там есть, выходи!

В ответ звучал лишь тот же плач. Копыто нырнул в погреб и стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свёртком на руках, из сумерек поблёскивали глаза.

– Ты - кто?

– Васька я, Васюха, - ответил дрожащий голосок.
– Дяденька, не убивай меня, я больше не буду...

Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:

– Што ты, сынка! Свой - я, православнай...

Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребёнком, поднял на руки, шагнул к лестнице:

– Касьян, помоги...

Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тётя Настёна дала ему ребёнка поводиться, пока поливала огород, и он ушёл с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнём, и забился в гущу овсов. Голодный ребёнок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головёшки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил братишку пережёванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле - колоски, и близко пробегал родниковый ручей.