Поле Куликово

Прозвонили к заутрене. Князь решил не торопить события, занялся размещением дружины, но в ворота скоро вломились горожане в кольчугах, кафтанах, епанчах, все опоясаны мечами, за голенищами - длинные ножи, на поясах у кого праща, у кого железная булава. Передний детинушка средних лет, скинув кунью шапку, поклонился князю в пояс и заговорил:

– Слава Всевышнему, дождались сокола. Примай, Остей Владимирыч, крепость, ослобони от тяжкой заботы.

Остей улыбнулся:

– Ты уж и рад... Адам-суконник, я не ошибся?

– Не ошибся, государь, - уж как рад, словом не сказать.

– Ладно, воеводство приму - на то воля великого князя Донского. Но тебя, Адам, с твоими подручными не ослобоню от дела. Как мне - без помощников? Бояр-то, почитай, нет у меня.

– Э, государь, - ответил темнолицый человек с клешневатыми руками.
– Был бы князь - бояре найдутся.

Остей свёл белёсые брови и спросил:

– Что о татарах слышно?

– Да уж в зареченской стороне показывались их дозоры. Большое войско будто на Пахре. Олекса Дмитрич вечор пошёл в сторожу, ждём с часу на час.

Клешнерукий со смехом прогудел:

– Што я говорил! Эвон, князь, бояре подваливают!

Сначала в воротах появились сразу три чёрные рясы настоятелей монастырей, во главе шествовал рослый архимандрит Симеон. За святыми отцами - толпа боярских кафтанов, шуб и шапок, оружные отроки и челядины.

– Глядите: великий боярин Морозов!

– Чудны - дела Твои, Господи: то ни единого воеводы в Белокаменной, то сразу три!
– хохотнул клешнерукий.

– На готовенькое вороньём летят, - заметил другой.

Монахи наперебой благословляли князя, он, кланяясь им, поглядывал на Морозова.

– Здоров ли государь наш, Дмитрий Иванович?
– загудел тот.

– Здоров, - ответил Остей.
– А ты, боярин, будто занедужил?

– Одолело меня лихо проклятое, да миловал Бог. В Симоновском к мощам приложился, а ныне спешу принять службу, возложенную на меня государем.

"Какой только дьявол тебя принёс?" - подумал Остей.

– Княже, суда и правды у тя прошу!
– Вперёд через толпу проталкивался боярин Томила.
– Не попусти убивцам и татям!

– О каких татях речёшь, боярин?

– Здесь, перед тобой - они! Били меня смертным боем и этот вот, - ткнул пальцем в Рублёва, - и тот вон, и Олекса, Богом проклятый, бил и конно топтал, бросал меня, боярина служилого, под ноги черни. Глянь на язвы мои, княже! Послушай других лучших людей, битых и ограбленных ворами. И ты, народ, не попусти ватажникам, вяжи их!
– Томила попытался ухватить Рублёва за ворот, но получил такой толчок в грудь, что едва не свалился.

– Пошто охальничаешь, боярин?
– крикнул Адам.
– Ты, государь, людей допроси, прежде чем слушать буяна Томилу. Он - виноват в бесчестье своём. Стыдно, боярин!

– Што-о? Ты, суконник, стыдишь меня?

– Погодь, Томила.
– Морозов выступил вперёд.
– Князь, и я наслышан о воровстве. Смуту учинили тут без меня: в колокол били, в детинец ворвались силой, человека мово Баклана с иными стражами, почитай, донага раздели.

– Людей побили, сучьи дети, кои Жирошку, боярского сына, воеводой кричали!
– раздался голос из толпы.

Боярские слуги стали напирать на выборных, Остей побагровел, не зная, на что решаться, оглянулся на своих дружинников, они придвинулись, и это спасло выборных от расправы. Морозов, чувствуя колебания князя, потребовал:

– Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.

– Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, в храме прокляну - с амвона!
– Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на толпу бояр.

– Ворог лютый - на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушёл али побил нас всех каменьями?

– Кого защищаешь, отче Симеон?
– крикнул Томила.
– Смутьянов, воров государевых?

– Ты - вор, Томила, ты - не они. Били тебя за дело - не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того - велел народ бичами стегать? Прости, Господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти!
– Подняв посох, погрозил Морозову.
– А тебе, Иван Семёныч, как только не совестно на людей-то смотреть?

– Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?

– Смею, ибо свои грехи ты выдаёшь за чужие. Ты вызвал смуту - в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся. От нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты стреканул подальше!

Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил направленный в грудь посох.

– Погодь, черноризец!
– вырвалось у Морозова.

– Ты, князь, не верь наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых - ибо не нашлось там достойного боярина, окромя сотского Олексы, - ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернён. Адаму спасибо со товарищи его.

На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:

– Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние - то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле Русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну - будь он хоть чёрным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!

Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин надулся - его уравняли с выборным воеводой, - но делать нечего: пошёл! Томила же, излив князю свои обиды: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, попросил:

– Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне её под общий досмотр?

– Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, - сказал Остей.

Первый вывод, который он сделал для себя, - быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой - сила.