Поле Куликово

– Разве для Орды меньше чести свалить врага ударом меча, внушить ужас данникам, показав нашу силу?

– Сила измеряется числом мечей. Ты же обескровишь Орду.

– Пусть так. Но я укреплю власть Орды.

– Власть и сила идут рядом, - Темучин смотрел в лицо Мамая жёлтыми немигающими глазами.
– А может, ты боишься за собственную власть? Не бойся. Не время затевать в Орде усобицы, когда наши враги - так сильны. Мои друзья не хотели бы над собой ни Тимура, ни Тохтамыша. Отдай мне улус Бейбулата и все права, которыми он владел, - у тебя будет в Орде до конца дней союзник посильней Темир-бека.

Их взгляды встретились, у Мамая задёргалось веко, кулаки выползли из рукавов халата, захолодели на золоте подлокотников - он встречал своего посла, сидя на троне. Сдавленно прошипел:

– А твой шут, колдун, с кинжалом в моей юрте?..

Жёлтые глаза Темучина мигнули, лоб прорезала складка.

– Разве Темир-бек ничего тебе не сказал? Я послал в Сарай моих людей и велел им схватить бухарского купца, который продал мне этого шута. Купца скоро привезут, и ты можешь допросить его.

– Хорошо.
– Мамай отёр со лба рукавом пот, не отводя от лица Темучина суженных глаз.
– Когда купца привезут, ты получишь, что просишь. Но о войне ты судишь, как улусник, я же - повелитель Орды и останусь им. Поэтому забудь свои мысли и думай не о числе врагов, думай о силе твоего тумена...

Лишь на совете главных мурз войска, поглядывая в непроницаемое лицо рыжебородого чингизида, Мамай сообразил, что совершит непоправимую ошибку, передав новый улус и новые большие права хану Темучииу. Тот ведь и теперь - сильнее любого из царевичей, а тогда окажется недосягаемым и для повелителя Золотой Орды. Возвышая достоинство Темир-бека и Батар-бека, Мамай подумывал, кому из них отдать всё то, чем владел опальный хан Бейбулат...

Сидя на холме над Красивой Мечей пасмурным сентябрьским утром, Мамай снова возвращался ко всему, что прежде решалось сплеча, по первому желанию, а теперь не давалось. В тёплом халате повелителю было зябко. Сколько лишений изведал он в походной жизни! В зимней степи, бывало, не отворачивал лица от северного ветра, когда самые закалённые всадники не снимали овчинных масок. В седле под проливным дождём с презрением отталкивал руку телохранителя с непромокаемым халатом, показывая войску пример стойкости и терпения. От чего же теперь его знобит? Может, годы студят кровь? Или с годами удары судьбы ощутимее подтачивают физические и душевные силы? Почему прежде, когда рвался к власти, удачи шли навстречу, а теперь - беды? У дочери отнялись ноги, несмотря на всё искусство лекарей, верный Алтын погиб, Дмитрий вышел навстречу с огромным войском, союзники медлят - всё одно к одному, всё помнится, давит, злобит, лишает покоя. Будто душа Мамая - болото в такырах, куда дождевые ручьи непрерывно несут зловонную горько-солёную грязь. Даже бегство русского князя, за которого Дмитрий предложил Авдула и четырёх мурз, а с ним бегство нукера Хасана обернулось на позор Мамаю. Кто - он, этот демон в пурпурном плаще, не оставил ли друзей в Орде, какими шипами могут прорасти его следы? Тщетно пытался Мамай добиться вразумительных слов от мурзы Галея, тот лишь бил землю лбом, повторяя: "Повелитель! Хасан - гордый, он, наверное, сильно обиделся, что его посадили в яму и удалили из сменной гвардии". Болван! Сумел родить ублюдка, так сумей воспитать его ордынцем либо вовремя убей. Так нет - сплавил в чужие руки, и выросла пантера, готовая вцепиться в горло хозяина. Мамай догадывался, какого врага просмотрел со своими ищейками у себя под боком. От погони вестей нет. Авдула и четырёх мурз он всё-таки выменял на московского гонца, но и возвращение Авдула мало утешало. Никому, оказывается, верить нельзя, даже ближайшим нукерам. Только победа уничтожит его врагов!.. В который уже раз эта мысль приносит Мамаю облегчение. Кто знает свой путь, не должен отступать от него до смертного часа.

От Герцога прибыл начальник сотни с жалобой: всадники из касожского тумена ночью отбили скот, подаренный Мамаем фряжским наёмникам, а теперь уверяют, будто они приобрели его у татар за деньги.

– Чего же хочет Герцог от меня?
– Веко Мамая подрагивало - злился, что пришлось-таки выдать наёмникам вторую половину задатка, опустошив войсковую казну.

– Вели касогам вернуть нам быков и овец, милостивый хан. Ведь они проявили неуважение к твоему приказу.

– Может, они доказали, что больше вас заслуживают моих даров? Вы - плохие воины, если не способны справиться с горскими разбойниками.

Фряг поднял голову и спросил:

– Милостивый хан дозволяет нам применить силу? Мы сегодня же нападём на их лагерь и уничтожим бродяг.

Веко Мамая задёргалось сильнее. "Коршунячье отродье! Я посмотрю на вашу храбрость перед полками русов. Это вам - не толпа янычар, не лигионы издыхающей Византии, не арабский "вечер потрясения", не разнаряженный частокол германских и франкских рыцарей, не стадо таврических разбойников. Вы узнаете, за что я плачу золото и серебро наймитам, досыта кормлю их свежим мясом!" Он сказал:

– Однако ваш начальник может обойтись без боя. У него теперь - довольно золота, чтобы купить мяса на всё войско. Ступай... Постой!
– остановил он фряга.
– Скажи Герцогу, пусть он пришлёт ко мне близнецов, о которых я спрашивал. Касоги вернут вам быков и овец, а воры будут наказаны по законам Орды.

Отчего Мамаю загорелось увидеть глаза близнецов, так похожие на глаза его дочери и глаза того русского пленного, который не дал ему обещания в обмен на жизнь и свободу? Только потому, что не мог ручаться за своё слово? Есть же такие люди! И у великих царей время от времени случается в них нужда.

Десятник нукеров доложил:

– Повелитель, к тебе - люди Батарбека с русским пленником.

Мамай встрепенулся. Воины в серых халатах втащили на холм грузного человека со связанными за спиной руками и верёвкой ни шее, рывком бросили ниц. Мамай узнал склонившегося перед ним сотника.

– Это - ты, Бадарч? Какого зверя выловил в московских лесах?

– Повелитель! Мы исполнили твой приказ: предатель Бастрык - перед тобой.

Мамай по-кошачьи шагнул вперёд и приказал по-русски:

– Встань!
– Сузив глаза в усмешке, он разглядывал припухшее от синяков лицо пленного, всклоченную бороду, рваную одежду.
– Что скажешь, Федька? Новые вести привёз мне или пожаловал за наградой?

– Тебе, царь, то - лучше ведомо, - прохрипел пленный, потупясь.
– Не своей волей стою перед тобой.

– Да уж твоя воля кончилась, Федька. Даже охотничий барс попадает в клетку, если он скалит зубы на хозяина. Ты же только гиена.
– Взвизгнул.
– Говори, кому служил! Какие лживые вести слал в Орду? Кого ты в Орде знаешь из моих врагов?

Бастрык усмехнулся опухшим ртом:

– Столько спрашиваешь, царь, што и не знаю... Служил я всем помаленьку, тебе тож... Чего передал, теперь дело десято. А знавал я хана Бейбулата да Батар-бека, да иных твоих начальников - неш они те враги? Убей, а ни московских, ни рязанских лазутчиков в Орде я не видывал. Пытать станешь - кого хошь назову. От ваших пыток чего не сбрешешь, мне же всё - едино. Казнил я твоих людишек - не запираюсь. Требовали, чего я вовек не ведал, оружием грозили, вот и... Да и к Дмитрию мне нынче дорога заказана, потому в твои сети попал. Вот коли помилуешь, кой-чего скажу те на пользу.

Как ни был зол Мамай, его удивил торг Бастрыка.

– Говори. Я решу, стоят ли твои вести моей милости.

Федька вздохнул, переступил босыми ногами, глянул в лицо Мамая.

– Ведаешь ли ты, великий царь, што сын Есутая Иргизка к Дмитрию шёл?

– Так...

– Што Есутай свой тумен в помощь Дмитрию прислать сулил.

– Так!..
– рука Мамая побелела на поясе, веко задёргалось.

– Не бойсь, не дошёл Иргизка до Дмитрия. Я казнил его, с ним и весть умерла, а грешить-то Есутай будет на князя.

Мамай метнул взгляд на сотника, тот наклонил голову:

– Федька не врёт. Иргиз умер, но бывшие с ним люди - живы.

– Што люди!
– Бастрык качнул головой.
– Я пытал Иргизку, Есутай велел ему говорить лишь Дмитрию, а ты, великий царь, своих татар знаешь.

– Знаю, - Мамай усмехнулся.
– Ты проговорился, Федька: тайна Иргиза тебе - неведома. И тут лжёшь!

Бастрык заморгал, соображая, как это себя запутал.

– Говори дальше, дела Есутая я разберу.

Бастрык пошмыгал носом, на что-то решаясь.