Поле Куликово

Едва солнце коснулось холмов за Доном, от моста, где трудились мастера московского ополчения, понеслось над рекой раскатистое "ура!". Великий князь в сопровождении отроков под клики рати первым проехал по золотистым брёвнам настила; мост не имел ограждения, и белый конь косил тёмным глазом на зелёную быструю воду, но шёл уверенно и послушно, чувствуя под копытом опору. Дмитрий ещё не достиг берега, как новое "ура!" прилетело от соседнего моста - отличились коломяне. Едва затихли коломяне, им ответили суздальские и владимирские мастера, а там почти враз подали голос псковские да брянские, можайские да звенигородские. И уже зашевелились полки, готовые начать переправу, княжеские люди - проводники гарцевали впереди походных колонн, и воеводы то и дело поглядывали на сигнальные стяги великокняжеской дружины, окружённой на правом берегу московскими плотниками.

– Благодарствую, мастера русские!
– крикнул князь.
– Много ласковых слов сказал бы вам, да нет времени на разговоры. У всякого моста два конца, и велю я за каждый конец выставить строителям по бочке зелёного вина. Москвитянам, как они первые концы свели, за добрый пример, за золотую серединочку - и третий бочонок.

В воздух полетели шапки, и ещё они не упали - взлетели у других мостов: догадливы - мужики, отчего второе "ура" гаркнули московские умельцы, а может, увидели подводы с бочками, въезжающие на мосты впереди воинских ратей. Громче всех теперь ликовал Филька Кувырь, строивший мост с коломянами, в тысячу которых влились его односельчане. Узнав, что московские пожалованы тремя бочками, хватил о землю шапкой, притопнул её ногой, едва не плача, напустился на Фрола:

– Говорил я те, Фрол Пестун, аль не говорил?! Говорил я те, што надоть бабу для свай потяжелее взять? Говорил я те, што в два топора, соопча, надоть сваи те острить!.. Ты всё бережёшь людишек, сувечить нас боишься, быдто не плотники - мы. Што нас беречь ныне, татарин-та, он не побережёт! Да мы б всех обошли, каб слухал ты Фильку-плотника, и третью бочку себе забрали - про запас годилась ба!

Фрол, и сам раздосадованный, вызверился:

– Я те дам запас!
– Он сунул под нос Фильки кулачище.
– Вот игде - мой запас! Ишь голь бражная, утроба ненасытная! Кажинный день готов жрать до блевотины. Завтра, глядишь, с Ордой схлестнёмся, а ему бы всё лить в глотку. Попробуй у меня, нажрись только!

Филька сжался и заюлил:

– Да я ж, Фролушка, лишь от обиды, - и преданно смотрел в глаза десятского - ну, как лишит Фильку Кувыря честно заработанной чарки?

– От обиды!.. Мне, может, обидней твово. Да не мы одни - такие ловкие, Москва, она - завсегда первая, там и народ первый собран.

– Будя вам, - посмеивался Сенька.
– Свои обошли, не чужие - тому радоваться надо. А бочки-то эвон, подводы ломят, на всех достанет. Пошли, Филька, может, последний разок вдарим по бездорожью, чтобы грязь полетела.

Мужики грудились у костра на берегу, где в медном котле прела каша и куда уже подкатывали бочки вина.

Войска одновременно вступили на все мосты. Бродами шла конница. Семь колонн, каждая из которых растянулась на один дневной переход, должны утром стоять на Куликовом поле. В одну ночь переправить через реку семидесятитысячное войско - такой задачи русским воеводам ещё не приходилось решать. Ночь окутала переправу, против мостов и бродов горели малые костры, скрытые от степи прибрежными увалами. В селе Рождествено Монастырщина не светилось ни одного огонька. Княжеские люди, расставленные днём от села до опушки Зелёной Дубравы, помогали проводникам полков выйти на свои направления между речками Смолка и Нижний Дубяк. Сотни потревоженных птиц носились в темноте над полем, и всюду встречали их голоса, храп коней, стук копыт и колёс, всюду маячили тени, и птицы, вскрикивая, уносились за овражистые, обросшие густолесьем притоки Дона и Непрядвы. Совы ловили куликов на лету, высматривали упавших в траву. За Непрядвой выли молодые волки. На Дону трубили лебеди. Войско наполняло ночь тревогой за многие вёрсты вокруг. Оно нависало над пространством, подобно туче в час заката, и другая туча вставала вдали, двигаясь навстречу первой, их столкновение сулило грозу.

Острее птиц и зверей чуяли тревогу воины дозорных отрядов, высланных за Куликово поле. Васька Тупик, спешив своих, растянул их цепью у подножия лесистого холма близ деревни Ивановки, залёг в траву рядом с Шуркой, приник ухом к земле - ночью она говорила слуху разведчиков не меньше, чем днём говорила глазам. Где-то впереди лишь крепкая сторожа Семёна Мелика, но всего задонского поля ей не перегородить, а враг - коварен, ему степь - дом родной. С татарской стороны долетали крики птиц, лай лисиц, почуявших человека, да изредка - топот копыт вспугнутых волками косуль и оленей. Со стороны Куликова поля, чмокая, проносились бекасы, падали в кочки у речки Курцы. Дважды за ночь Тупик отправлял к воеводе передового полка связных, извещая, что застава не дремлет и не побита врагами. Утром Тупика сменит отряд Андрея Волосатого.

Давно не видел Васька пышнобородого друга Андрюху - с того дня, когда на Дону погнался за разведкой татар и взял сотника. Слышно, и Андрюха отличился у боярина Ржевского, тоже теперь - сотский, был в крепкой стороже Мелика. Стать бы в битве рядом с теми, с кем не раз ходил на русское пограничье, - нет вернее товарищей.

Хасана вспомнил с обидой: увидел его днём в колонне войска, во главе сотни, кинулся с распростёртыми объятьями, а тот лишь кивнул, посмотрел так, будто встретил случайного знакомого: "Здравствуй, боярин".
– "Здравствуй, князь". И сказать вроде больше нечего. Так и разъехались, едва поклонясь. Конечно, владетельный князь, - да не уж то сословные титулы помеха воинскому товариществу? В одной яме сидели, одной смерти смотрели в глаза, против одного врага стоять в битве. Окажись Васька Тупик удельным князем, разве он посмотрит свысока на Ивана Копыто или кого другого из своих разведчиков?! Пусть у него тогда глаза бельмом зарастут!.. Когда в яме казни ждали, Хасан был свойским, и в глазах - веселье, будто на пир собирался, а вырвались - не улыбнулся ни разу. И теперь вот, сидит на своём гнедом, будто идол в пурпурной мантии, десяток всадников при нём, все угрюмые, немые, что истуканы. Пятеро русские, пятеро - татары. Прямо ордынский хан...

Травы пахли горечью. Полоса моросящих дождей прошла, местами проносились грозы, озаряя степь сполохами. Ночами лучились крупные звёзды, днём припекало, лишь по утрам ложился в междуречьях туман или падала роса. Птица на Дону и притоках гуртовалась местная, в меру пугливая.

Васька всматривался в темень, слушал землю - не застучат ли копыта коней, не зашуршит ли трава под руками ползущего врага, а сам думал, как завтра, отправив отряд отдыхать в походных телегах, объедет войско в поисках звонцовских ратников и выспросит у них о девушке, чей крестик носит на груди.

На другой речке, на маленькой Чуре, держал дозор поп-атаман Фома, посланный от князя на одно из самых опасных направлений. Лесные братья по двое расположились вдоль берега, Фома с Ослопом затаился в овражке над излучиной. Совы и козодои проносились над водой, плескались утки и лысухи, изредка переговариваясь в камышах, попискивали мыши в траве, где-то заверещал, заплакал и смолк заяц, схваченный хищником, стадо кабанов переплыло речку, захрюкало, зашелестело, зачавкало, пожирая корни куги и мешая слушать. Ослоп запустил в них камнем, стадо замерло, потом сорвалось с хрипом и треском, затихло в поле. Фома толкнул напарника. Из зарослей олень вышел, постоял у плёса, попил и словно растворился. Прилетали кряквы с полей, зависали над камышом, медленно опускались. Охотник Никейша вздыхал и замирал при появлении дичи, Фома сердился, но помалкивал, лишь внимательнее смотрел и слушал, мало надеясь на своего телохранителя.

Тревожили воспоминания и думы, Фома гнал их, и всё же образы прошлого прорывались к нему...

Фома встряхивает головой, гонит воспоминания, минуту следит, как по плёсу расходятся тёмные "усы" от плывущей лысухи или гагары, а потом из речного зеркала возникает иной лик, приближается, и подходит к нему живая Овдотья, молодая, румяная, держит за руки малюток, упрекает: "Почивать уж пора, Фомушка, у деток вон глазки слипаются. Небось, опять полуночничать с книгой собрался? И што в ей - такое интересное?"

...Фома даже на руки глянул, будто вправду держал пергамент, а не чекан. Вздохнул, глядя во тьму за речкой, и блески далёких зарниц оживили радужное полыхание праздничных сарафанов на лугу за деревенской церковью, оно сменилось пляской огня, пожирающего избы, резанул уши чужой визг, горбясь, проскакал серый всадник, волоча в пыли такое, на что смотреть жутко... Фома даже глаза прикрыл и прочёл молитву.

Зарницы вспыхивали будто ближе, часто срывались и сгорали в полёте звёзды, светлые полосы таяли в безлунном небе, багровая звезда стояла в зените, и её немигающий свет, казалось, уплотнял мрак ночи.