Полынь-трава

Надвигавшаяся старость заставляла Павла Александровича Болдина спрашивать себя: «Во имя чего ты жил на свете? Во имя чего человек появляется на свет? Чтобы есть, пить, оставить потомство — и все?» Все чаще он думал: «Одно в этой жизни главное — какой ты оставил след на земле».

В уголке памяти хранилось знакомое с гимназических лет стихотворение:

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?

Рабом родится человек,

Рабом в могилу ляжет.

И жизнь ему навряд ли скажет,

Зачем он шел тропою горьких слез,

Любил, страдал, терпел, исчез.

В далекие юные годы, первый раз прочитав это стихотворение, он подумал, что явился на божий свет, чтобы оставить память о себе.

Ощущение предназначенности, появившееся в ранние годы, помогало находить силы в ту пору, когда многим эти силы изменяли. Россия трудно и мучительно залечивала раны империалистической и гражданской войн, «начиная свой новый цикл едва не с нуля».

Не верил, что писали о первых пятилетках большевики. Гораздо легче было верить тому, о чем писала местная пресса:

«Большевики в пропагандистских целях во много раз преувеличивают свои достижения. Им удается строить во имя будущего, лишь принося во имя этого будущего жертвы сегодняшнего дня. Посмотрите на русских, как они одеты, как питаются. Достойно ли это цивилизованной страны?»

Когда в сорок первом оказалась Германия у самых московских ворот, отбрасывал, как мог, мысли, неясные, тревожные, перегонявшие одна другую. Перехватывал взгляды коллег-канадцев, полные сострадания. В них читалось: «Не сегодня-завтра немцы войдут в Москву, что станет с вашей родиной?»

Когда же в декабре сорок первого года пришла весть о разгроме немцев под Москвой, когда замелькали на киноэкранах и страницах газет фотографии — немецкие танки с развороченными башнями, сожженные деревеньки, освобожденные красными войсками, музей Чайковского в Клину (больше всего запомнил разбитый бюст Чайковского на крыльце), Болдин ничего не мог понять. Вчитывался в строчки корреспонденций о советско-германском фронте с таким вниманием, с каким давно уже ничего не читал. Не спал до глубокой ночи, находя на различных радиоволнах все новые и новые подробности сражения под Москвой. Красные продвигались на запад, отбивая захваченные немцами деревни и города.

Павел Александрович подходил к большой карте Советского Союза и отодвигал все дальше и дальше на запад, сперва на полсантиметра, а случалось, и по сантиметру красную тесемку, нацепленную на иголки и изображавшую линию фронта.

Уже по-другому встречали знакомые Болдина. Его поздравляли, будто он представлял здесь, далеко от России, тех солдат, что, проваливаясь в снег, шли на немецкие позиции.

Где были немцы, до каких пределов дошли, что оставалось от России, не занятой врагом? Какие же силы нашла Советская страна, чтобы отбросить и разгромить его? Откуда?

Искал ответа в настоящем. И в прошлом.

События под Луцком врезались в память, как врезаются в тело осколки обожженного металла.

Будто расстались вчера, так отчетливо возникал перед мысленным взором облик генерала Брусилова — высокий лоб, обрамленный ежиком белых волос, с которыми резко контрастировали черные брови над глубокими, по-детски добрыми и вместе с тем проницательными глазами, длинные, вразлет, черные с проседью усы, чуть вытянутый вперед подбородок, выдававший натуру цельную и собранную… Ясный ум и сильная воля читались в этом спокойном лице. Где-то сейчас Алексей Алексеевич? Чем занят, да и нашлось ли занятие для него? Скорее — весь в прошлом. Заметке «Брусилов на службе у красных», напечатанной в эмигрантской «Новой русской газете», заставлял себя не верить.

Из своего «далека», исчисляемого и годами и верстами, он старался заново осмыслить все, совершенное Брусиловым и его фронтом, сравнивая прорыв с другими операциями мировой войны.

Первого июля 1916 года французы и англичане, имевшие тройное превосходство над германцами, начали наступление вдоль реки Соммы. За неделю союзники выпустили почти два с половиной миллиона снарядов. Расчеты показывали: если даже один из десяти снарядов попадал в цель, от оборонительных сооружений неприятеля не должно было остаться и следа.

После столь мощной, небывалой в истории войн артиллерийской подготовки франко-английское командование послало в бой пехоту. На участке главного прорыва предполагаемыми темпами ежедневного наступления признавались шесть — десять верст. Более быстрое продвижение считалось нецелесообразным ввиду сложности подвоза провианта и боеприпасов.

Но за три месяца кровопролитнейших боев союзникам удалось продвинуться вперед лишь на десять с небольшим верст. Каждая верста — 130 тысяч жертв, наступавшие теряли неизмеримо больше, чем оборонявшиеся Германский штаб сумел разгадать демонстративность артиллерийской подготовки союзников, место их предполагаемого наступления, подтянуть сюда новые силы, снятые с других участков фронта. Войска были отведены на вторые и третьи линии обороны, на этих линиях и остановились союзные войска, неся неисчислимые потери. Командование гнало пехоту в бой, но войска оказывались неспособными выполнить ни одной тактической и оперативной задачи.

А на другом, восточном конце Европы — редкий стратегический успех русских.

Брусилов начинал свое наступление почти за семьдесят дней до начала атак франко-английских войск вдоль реки Соммы. Аэрофотосъемка и разведка дали русским артиллеристам четкие цели, позволили в короткое время подавить многие из них. Вспомогательными ударами на различных участках фронта Брусилов сумел скрыть направление главного удара. К концу лета левое крыло юго-западного фронта продвинулось вперед на 120 километров. Неприятель потерял более миллиона убитыми и ранеными и полмиллиона пленными. Было взято 581 орудие и около двух тысяч пулеметов.

Англия и Франция поплатились сотнями тысяч жизней за то, что высокомерно не заметили примера, который показали брусиловцы.

Чем в конце концов поплатится Гитлер за то, что не признал и возможностей и сил России?

В книжном магазине Торонто Болдин купил три объемистых сборника исторических очерков о первой мировой войне, изданных в Лондоне, Париже и Берлине.

В течение месяца у него было любопытное чтение. Немецкие источники нигде не писали о поражениях германских войск, а только о случайных неудачах. Французские же и английские авторы превозносили только своих солдат, своих полководцев и почти совсем не вспоминали о полководцах и солдатах русских. На чужбине Болдин начал испытывать обостренный интерес к родной истории и к родному характеру. Говорил себе: «Почему, изучая национальную литературу и национальное искусство, мы не делали попыток фундаментально изучить русский характер? Ведь в этом изучении истоки многих понятий и представлений, не можем же мы, русские, довольствоваться исследованиями, которые пробуют посвятить русскому духу чужеземные путешественники. Англичане — те смелее. Распространили по миру анкеты с одним вопросом: за что вы любите и за что не любите англичан? И опубликовали ответы».

Тоска сжимала сердце и давила тяжелым грузом на плечи.

Что впереди?

Надежды на возвращение домой таяли.

Постигнув непростые, подверженные переменам законы рекламы, Павел Александрович выдвигался исподволь, но неотступно в ряды крупнейших ее организаторов. Болдины стали жить на широкую ногу.

Вместе с богатством в двухэтажный дом с атлантами у подъезда незримо вошла чужая женщина; она крала у Ксении мужа, его время, ласки, мысли. Павел Александрович все чаще звонил, чтобы предупредить — был там, а теперь иду туда-то. Раньше он имел привычку говорить, когда вернется домой, теперь по его интонациям — искательным, непривычным — Ксения догадывалась, где он на самом деле и почему рассказывает, где был, ибо знает ее привычку никогда не проверять… верить или делать вид, что верит мужу.