Полынь-трава

Едва ступив на американскую землю, начинаешь понимать, что такое «холодная война», развернутая против нас. Газета «Вашингтон пост» публикует интервью с сенатором:

«— Как по-вашему, что случится в тот самый день, когда мы сбросим на Советский Союз первую атомную бомбу?

— В тот же самый день Советская Армия перейдет рубежи, у которых сейчас находится, и захватит остатки Европы.

— Вы полагаете, что о бомбе стоит забыть?

— Я этого не сказал. Она нам еще пригодится. Пока же мы должны исходить из одного совершенно недвусмысленного положения: что хорошо для Америки, то плохо для СССР. И наоборот. И строить в соответствии с этим свою политику. И внешнюю и внутреннюю».

Мирными запахами кофе и сигар, ярким светом на лицах, в окнах, не знавших маскировки и никогда не уродовавшихся белыми бумажными крестами, магазинами, ломившимися от товаров, встретила Канада.

Я постарался представить себе наши магазины, карточки, очереди и лица людей, которые, как писала вашингтонская газета, разучились улыбаться. Я постарался представить себе наши деревни, в которых осталось так мало мужчин, невозделанные поля. И подумал: «Сколько же нам еще жить, работать, мучиться (да-да, именно так, мучиться!), восстанавливая все то, что отняла у нас война за четыре неполных года! Сколько же нам надо сделать всем народом, чтобы наладить мирную жизнь! И как много людей в разных странах хочет нам в этом помещать. И как много — помочь».

Сидней склонился над могилой. Увы, он не успел застать в живых отца.

Еще свежи цветы, и дождь, пронесшийся над городом накануне, не стер бронзовых букв на муаровых лентах. Я стою в отдалении и сострадаю Сиднею, как брату. Жалею, что не успел сказать его отцу тех слов, которые он должен был услышать. Я сказал бы ему, что Родина не забудет его самоотреченности. Это слово «самоотреченность» вертится у меня в голове, оттесняя все другие, когда я думаю о том, как добровольно принял Чиник-старший величайшую из бед — разлуку с Россией, чтобы служить ей. Ему не было дано посмотреть своими глазами на то, какой стала его страна… он верил ей и сердцем и прозорливейшим своим умом в самые трудные дни войны. Ему было бы легче проститься с этой жизнью, если бы он хоть краешком глаза увидел парад победителей на Красной площади… увидел бы, как летели к основанию Мавзолея фашистские знамена и штандарты…

Преклоняюсь перед отцовским искусством Юрия Николаевича, сумевшего мудро и надежно передать сыну пример преданности Родине. Многое делалось вокруг, чтобы придушить, принизить его любовь к России, опорочить большевиков, их замыслы и цели. Однако никому не удалось вытравить в Сиднее его истинно гражданских чувств.

Сидней опустил голову. Я знаю, как любил он отца и как трудно ему сейчас. Я не считаю себя вправе отвлечь его. Мы оба молчим.

Где-то далеко от Торонто, на берегу Пенанга, высится памятник, который поставил товарищам по «Вещему Олегу» бывший старпом Юрий Николаевич Чиник. На том памятнике русская березка, склонившая ветки-сережки над прахом соотечественников-моряков. Каждый догадается: русские, погибшие за Россию.

Издалека доносятся звуки траурного марша Шопена. Кого-то хоронят. Глаза Сиднея сухи. Или он больше повидал на своем веку, чем я?

Одна чисто профессиональная мысль сперва робко, а потом все настойчивее начала стучаться ко мне. Эта мысль помогала перебить печаль: она была связана с Павлом Александровичем Болдиным. Другим русским. Он тоже сражался за Россию, только за ту Россию, которую «видел в своих мечтах».

Нам предстояло вступить с ним в контакт. Сделать все, чтобы завоевать доверие. И, заручившись его поддержкой, проникнуть в организацию, которая раньше именовалась антикоммунистическим комитетом, а теперь взяла себе нейтральное название «Русский исследовательский центр». Наши руководители считают, что в образе мышления Болдина произошли сдвиги и что связан он с центром по инерции. Правда, предупредили, что это могут быть чисто гипотетические предположения. И что Болдин вполне способен возвратиться к своим прежним взглядам. Тогда нам просто не о чем будет говорить с ним. И окажется, что я не выполнил и этого задания. Как не выполнил до конца и предыдущего, связанного с Зедлагом.

Меня известили, что незадолго до кончины Юрий Николаевич Чиник перевел на мое имя семьдесят четыре тысячи сто двадцать восемь долларов сорок три цента.

Адвокат сказал, что, если у меня появится желание вложить их в дело, он будет рад помочь советом.

Я, вежливо поблагодарив, ответил, что должен подумать».

ГЛАВА VI

Николай Болдин

«Я хорошо понимаю закономерность: чем взрослее становится сын, тем дальше он отходит от отца. Я только не понимаю одного — для чего мой отец содействует этому отходу. Все ли дело в секретарше-квартеронке, связь с которой он так неумело скрывал от мамы?

Нет! Он со всевозрастающей настойчивостью пробует вытравить во мне то, что сам же посеял. Поздно! Когда-то он хотел превратить меня во врага Советского Союза. Он связал меня с людьми, которые исповедовали его идеалы, и делал все, чтобы отсечь от меня тех, кто их не разделял. И достиг цели. Я горжусь тем, что играю все более заметную роль в «Русском исследовательском центре», что мне поручают задания возрастающей важности.

Не сегодня, не вчера начал я догадываться о том, что отчуждает нас друг от друга.

Бывший белый офицер Болдин был одним человеком до сорок второго года, когда, по его убеждению, все шло к тому, к чему должно было прийти рано или поздно. Дома только и было разговоров о неспособности советского командования вырвать инициативу, о превосходстве германской выучки над выучкой и стойкостью красных, когда же речь заходила о немецкой технике: самолетах, танках, подводных лодках, — отец лишь безнадежно махал рукой. На его рабочем столе лежал номер газеты «Нью-Йорк таймс» с большой фотографией на первой странице: фашистские танки движутся лавиной на русские окопы, а из этих окопов по пояс в воде ведет огонь отделение; в руках же у советских солдат… допотопные мосинские трейхлинейки, с которыми когда-то шли в атаку на Луцк солдаты, ведомые отцом. И этого тоже не мог простить комиссарам отец.

Кто верил в те времена и в Канаде и в Америке, что Россия сохранила еще «хоть самый малый шанс»? И отец не верил. Он только не был убежден, что захочет вернуться домой. В родную страну, которую топчет германский сапог.

А потом пришел Сталинград. Нежданно, непредсказуемо.

Отец, отдававший свободное время историческим исследованиям, расстался с веками прошлыми, чтобы окунуться в современность. И постараться ответить, прежде всего самому себе, где, в чем лежат истоки победы на Волге. Началась пора сопоставлений, сравнений, размышлений. Отец продолжал поддерживать дружеские связи с эмигрантскими антибольшевистскими организациями. Но я лучше, чем кто-нибудь другой, понимал те изменения, которые происходили в его мировоззрении.

Будучи человеком упорным и в достаточной степени самолюбивым, он стеснялся признаться в этом окружающим. И все же время от времени выдавал себя невольно. Однажды я нашел на его столе страничку с заметками, которую он или не успел или забыл спрятать. На ней был отрывок речи, с которой обратился к своим войскам восьмого ноября 1942 года Гитлер. Не знаю, откуда у отца оказался этот текст. Такого рода материалы в конце 1942 года американские газеты уже не публиковали. Возможно, отец услышал речь по радио.

«Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, у одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине. Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялась перевозка тридцати миллионов тонн грузов, из которых почти девять миллионов тонн — нефть. Туда стекалась с Украины и Кубани пшеница для отправки на север. Туда доставлялась марганцевая руда. Там был гигантский перевалочный центр. Именно его я хотел взять, мы его взяли! Остались незанятыми только несколько совсем незначительных точек. Некоторые спрашивают: а почему же вы не берете их побыстрее? Потому что я не хочу там второго Вердена. Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп».