Пораженец

— Вольноопределяющийся! — внезапно начальственно проревели сзади.

Митя чуть не выронил карточку, развернулся и встал во фрунт перед незнакомым интендантским подполковником, который даром что не топал ногами. Видимо, увлекшись воспоминаниями, Скамов-младший пропустил появление старшего по званию, чем вызвал его гнев. Впрочем, увидев на боку у Мити кобуру, пуще прежнего интендант вздурился и принялся орать, что вольноперам револьверы не положены. Митя спокойно рассматривал его, как биолог редкий экземпляр козявки и от этого взгляда, без тени испуга или почтения, подполковник сатанел еще больше.

Лебедев появился из дверей министерства очень вовремя и спас положение. Он буквально двумя словами угомонил раскипятившегося вояку, клятвенно пообещал, что револьвер изымут, подхватил Митю и скрылся с ним в ближайшей улочке.

***

Миссия Болдырева двигалась вместе с колонной болгарских войск под дождем, вернее, в холодной липкой мороси, которую изредка разгонял ветер.

Муравейник из людей и телег, растягиваясь и сжимаясь, медленно выползал из густого тумана и обратно пропадал в его вате без шума, криков, ржания лошадей, даже телеги обоза, казалось, двигались беззвучно. Только время от времени с востока долетали редкие пушечные выстрелы, но тоже так тихо и глухо, будто рвется истлевшая ткань.

Но вот вдоль бредущих людей и повозок пролетела команда и все мигом изменилось — фигуры в шинелях разбрелись по сторонам дороги, кто прилег на траву, успев подложить ранец под голову, кто потащил хворост из кустов. Еще пара минут — и от головы до хвоста колонны разожгли несчетные костры; струи молочного дыма потекли вверх, смешиваясь с туманом. На дороге остались только редкие посыльные, все больше верхом, но проехал и бедолага на велосипеде, увязая в разбитой сапогами грязи.

Из мглы вынырнула большая группа всадников, видимо, из шедшей правее кавалерийской колонны. Сверкнули золотые погоны и полковник Лебедев, вглядевшись, негромко сказал:

— Господа, это начальник дивизии генерал Сираков.

Все, от Болдырева до последнего денщика, поднялись и встали в подобие строя — офицеры спереди, нижние чины позади.

Один из болгар развернул коня в их сторону и уже издалека громко спросил:

— Къде е бригадният командир?

Митя понял, что тот обознался, форма-то почти одна и та же, разве что болгары свои сабли носят на таком низком подвесе, что они волочатся по земле.

Недоразумение сразу же развеялось, стоило порученцу подъехать поближе и вот уже вслед за ним придвинулись офицеры штаба и Лавр Максимович приветствовал начдива. Среди его свиты Митя заметил и напыщенного интенданта, тот оглядел вольнопера, убедился в отсутствии револьвера, грозно хмыкнул, будто он тут самый главный, и пять минут спустя ускакал вслед за остальными.

Через полчаса на дороге зазвучали команды “Стани! Стани!”, войники с обочин собрались в подобие строя. И снова зашагали в промозглой сетке осеннего дождичка согнутые под ранцами фигуры, скользя сапогами и постолами-цервулями по грязи. Прежнего порядка уже не было, роты перемешались, несмотря на старания поручиков и подофицеров. “Трета рота!”, отчаянно кричали из тьмы, “Трета рота!” и ему отзывались “Там, по-далеч трета!”, и так вдоль всей колонны потерявшиеся в тумане искали своих.

Наутро бригада входила в населенный болгарами фракийский городок. При виде войск во всех церквях зазвонили колокола, полковые оркестры играли марш за маршем и вскоре вся эта плотная масса, грозная и веселая, щетиня примкнутые ножи, как их зовут болгары, вступила на неожиданно пустынные улицы.

Но по мере приближения к городской площади стал слышен громкий и беспорядочный гомон и вот уже начало колонны утонуло в людском море, видны остались только сверкающие на солнце штыки. Крики, приветствия, даже аплодисменты, общий подъем в такт военной музыке — солдаты шли радостно и так геройски топали ногами по булыжникам мостовой, что сами дивились своему молодечеству.

Жители забрасывали их цветами, досталось и Мите — стоило кому-то воскликнуть “Руснаки! Руснаки!”, как на повозки с русскими офицерами пролился целый красочный водопад. Совсем молоденькая девушка, с черными глазами и косами, бросилась прямо на Митю, протянула ему большой белый цветок, засмущалась и нырнула обратно в толпу.

Но город и обед позади, и снова войска месили густую и скользкую балканскую грязь, в которую ежеминутно падал то один, то другой солдат.

На византийском мостике, который не чинили, наверное, с постройки, треснули доски настила и артиллерийская повозка завалилась на бок. Тут же роем ее облепили солдаты, возница нахлестывал упавшую на колени лошадь, но железо перетянуло и упряжка сорвалась вниз, увлекая за собой трех или четырех человек.

— Дявол да го вземе! — ругнулся командир батареи, снял фуражку и торопливо перекрестился.

— Хороший фейерверкер… был, — объяснил он Лебедеву, перейдя на русский.

В деревню перед позициями у Одрина они вошли уже в темноте, оставив за спиной еще один холмик с деревянным крестом и белым цветком.

Там, впереди, за линией окопов горела другая деревня — без пламени, без искр, только в черной тьме южной ночи ослепительно сияли окна, как будто за ними давали бал.

Митя опустился на землю и вспомнил отцовскую присказку про балы, красавиц, лакеев, юнкеров… Иногда Михаил Дмитриевич говорил ее весело, иногда с презрением, но Митя терял ее смысл в несуразностях. Почему вальсы Шуберта, когда обычно играют Штрауса? И при чем там обычнейшая полусдобная булка, семь копеек за фунт? Впрочем, он быстро выбросил эти мысли из головы, важнее устроить ночлег.

Второй день атак на укрепления Одрина или Эдирне, как его зовут турки, принес небольшое продвижение вперед. Лебедев с Митей торчали на пригорке, невдалеке от штаба полка, укрываясь за огромным дубом. В крону изредка залетала шальная пуля, срезала листок, ветку или кусок коры и уносилась дальше, в тыл.

Впереди, метрах в ста залегли войники со смешными клетчатыми мешками вместо ранцев, их фуражки торчали над бруствером странной ломаной линией. Вот на поле рванули первые снаряды, вот затрещали пулеметы, за каждым пригорком коротко засверкали красным залпы невидимых батарей, сливаясь до неразличения в общем адском грохоте.

Веток и листьев падало все больше, но канонада, щелчки винтовочных выстрелов и даже гудение высоко в небе аэроплана не смогли поколебать спокойствия полковника Лебедева. Не боялся и Митя, напротив, в нем росло странное веселье, совсем как писал граф Толстой “Вот оно, началось! Страшно и весело!”

Утренний туман тем временем рассеялся, и турецкий форт больно огрызнулся огнем, взвились столбы разрывов, потом еще, еще и болгарские пулеметы подозрительно затихли.

— Давай-ка, братец, то есть Дмитрий Михайлович, — оторвался от бинокля Лебедев, — дуй в пулеметную команду, посмотри, что там наш сахалинский герой делает. Что-то не нравится мне эта заминка.

Митя рванул к пулеметчикам, бегом, не прямо, а позади пригорков. За ними в беспорядке грудились телеги бригадного обоза, чуть вдали белели палатки пехоты, в оврагах коноводы держали храпящих лошадей. Среди этого бедлама повозка, трюхавшая в тыл, сцепилась оглоблями и постромками с коляской, ехавшей навстречу. И теперь возчики, под крики того самого надутого интенданта, пытались разобрать эту головоломку.

Подполковник мазнул по Мите взглядом и снова принялся орать, но довольно быстро заткнулся и даже живо соскочил с коляски, как только со стороны громыхнул залп. Митя оторвался от зрелища, скакнул за повозку и повернул голову туда, откуда стреляли.