Портрет и вокруг

То есть опять же – вот он, всем нам известный Павел Леонидович Старохатов. И представьте, товарищи. Этот большой человек в неумеренном своем тщеславии (именно тщеславии! вот оно! о денежках – ни-ни!) навязывает своим ученикам соавторство. Точно так же, скажем, как доктор наук Н., руководитель темы, приписывает свою фамилию к фамилии своего аспиранта. Н. и впрямь руководитель и, возможно, имеет право на эту приписку, но ведь этика. Где же этика?..

Незабываемого Н., доктора наук, который оступился, мне довелось знать лично. Старичок на весь август месяц потерял голову от одной из своих длинноногих студенток. И поставил «отлично» ее младшему братцу на приемных экзаменах. И поскольку никогда раньше старый гладиолус своих сил в этом жанре не пробовал, оценка была завышена неумело. На виду.

Бедный старик каялся и бил себя в грудь. В самом прямом смысле. Пиджачок был в серебряных перхотинках, и слабая грудь сотрясалась от ударов собственного сухонького кулака. Человек плакал. Я сам видел это. Сидел сбоку и глазел.

– Я оступился, – говорил он упавшим голосом. – Я оступился. Дорогие мои. Я… я…

У него не было слов. Кроме слова «оступился».

Случай Старохатова был куда более сложен. Во-первых, я точно знал, что Старохатов не оступился. Уже хотя бы потому, что ограбление, по-видимому, случалось не один раз. Не однажды. И не вдруг… Но еще точнее я знал, что это не случай стариковского тщеславия, ибо совместные безликие фильмы ничего к его славе не добавляли. Ни грамма. Скорее уж порочили громкую славу прежних фильмов. И не видеть ему этого было нельзя. Потому что, если человек даже напрочь ослепнет и оглохнет от тщеславия, в извилинах кое-что остается; и этого «кое-что» хватает, чтобы отличить полноценное и солидно снесенное яйцо от случайного кудахтанья несушки.

Жена Старохатова (я помнил ее) тоже была не из тех, кто говорит мужу, что нужно достать крупную сумму, и еще напирает – дескать, умри, но достань?

Я вспомнил – именно не такая. Верная и некрасивая жена, строгая, суховатая. И равнодушная к деньгам, как это иногда бывает у верных и некрасивых жен.

Я поймал самого себя на скрытой пружине – я невольно клонил дело к тому, что Павлу Леонидовичу срочно понадобились деньги. И он, бедный, не знал, где их взять. И мучился. И однажды подумал о соавторстве. И так далее… Я хотел (сам от себя скрывая), чтобы деньги понадобились Старохатову в обрез, оправдать его я хотел – вот оно что. А они вовсе не понадобились ему в обрез. Потому что, если бы понадобились, он бы их попросту занял. У него навалом друзей, и эти друзья чаще всего были не вахтеры и не уборщицы. На худой конец, он продал бы дачу. Или машину.

Так что он обирал ребят без спешки. Спокойно. Без срочной нужды в деньгах.

Появился у нас Виталик, и его тоже я спрашивал:

– Виталик, ты видел дачу у своего знаменитого дяди – у него ведь прекрасная дача?

– Да, – он ответил.

– Дом на участке двухэтажный?

– Да.

– А земли сколько соток? (На глазок я помнил, что там не меньше гектара.)

– Я не знаю. (Поехать и посмотреть.)

Расспрашивая, я бывал въедлив и нуден. Меня ничуть не смущало, если я расспрашивал сына об отце. Что там ни говори, но если уж ты решился писать портреты, тебе придется их делать со своих знакомых. Больше не с кого. Живописцы это хорошо понимали.

Поначалу портрет складывался из обрывков разговоров, как правило, давних. Это как мозаика. Из камешков разного (более или менее) цвета складывался портрет – обычный портрет, бытовой, будничный.

Бахтерев (я вспомнил) говорил мне:

– Старохатов был сначала женат на Олевтиновой. Ох и красотка!.. Знаешь такую актрису?

– Знаю.

– Ее все знают (шло перечисление фильмов, где снималась Олевтинова, а вообще шел треп, притом самый праздный – треп за пивом). Когда Старохатов с ней разводился, был скандал.

– Неужели скандал?

– Громогласнейший. Они что-то делили и поделить не могли. Будто бы вещички.

– Да ну?

– Ей-богу. Делили и разделили как-то не поровну.

Рядом не было ни Бахтерева, ни пива – я был один. Аня с Машкой гуляли (воздух, воздух и воздух!)… Я однообразно раскачивался на стуле – меж своим прошлым и своим настоящим. Я вспоминал. Разговор с Бахтеревым – это камешек. Я вертел его в пальцах, ощупывая малозаметные углы и впадины, – чувствительные бугорки пальцев в последний раз напрягались, чтоб оценить и пристроить камешек к другим камешкам. Место означено. Тут ему и лежать, дополняя портрет. И я еще чуть-чуть подпихнул его. Вот тут.

* * *

Еще камешек. Старохатов – обычный обирала. Это была уже как-то приходившая мне мысль о том, что ни в сценарий Тихого Инженера, ни в сценарий лысого пьянчужки из Дома кино наш замечательный драматург ничего существенного не внес. Выкинул какие-то две с половиной сцены – только и делов. И никаких актов благородства не было. И только им, тихим и жалким, это казалось благородством. От их неведения.

То есть Старохатов со всеми соавторами вел себя одинаково: труд не вкладывал. Любил денежки. А славы, он считал, с него хватит и прежней. И вот что он делал – высматривал сценарии начинающих авторов. Находил. Брал под крылышко. И, выкинув из сценария одну-две наиболее корявые сцены, начинал проталкивать на худсовете и дальше, и дальше, и дальше, пока это не делалось фильмом. А чтобы то, как он резвится, не бросилось кой-кому в глаза, он иногда навязывал ребятам свое соавторство, а иногда нет. Например, через раз. Самосохранения ради.

Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.

* * *

Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.

Входишь и не ахаешь – потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, – входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: «Ого!» – так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился – и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.

Садишься на стул – он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.

И вот сидишь за столом – ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:

– Она умерла.

Ты киваешь: понятно…

– Извини, не знал… Давно умерла?

– Уже десять лет.

И ты ничего более на эту тему не говоришь и не спрашиваешь, потому что говорить и спрашивать тут нечего.

* * *

Я и не спрашивал – я приехал к Тихому Инженеру по делу, а не вглядываться в его пыль и запустенье. А то, что его жена умерла, я уже знал из прошлого разговора. И не удивлялся. И сердце не сжималось. И, надо сказать, я не первый раз видел такое жилье.

Он принес чай.

– Извини, – сказал он, – у меня немного… того.

– Что?

– Не стерильно. – Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.

Я смягчил – сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.

– Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?

– Можно.

Он спросил:

– А зачем тебе нужен мой сценарий?

– Так… Почитать.