Портрет и вокруг

Девушка и вернулась с той же улыбкой. Но в улыбке был теперь милый оттенок, похожий на извинение.

– Не повезло, – сказала она. – У них уже закрыто.

И засмеялась.

– Там темно. Только мышки шуршат.

И добавила. И быстро-быстро листала «Экран».

– Но завтра они выдадут. Я вам обещаю. Я их завтра за горло возьму.

– Спасибо.

Она углубилась в свое чтение, а я в свое. А кругом громоздились кипы сценариев – дела давно минувших дней.

И этот, и еще один день я отдирал сцену от сцены, отслаивал внесенные поправки и – увы! – всюду натыкался на следы кропотливой работы Павла Леонидовича Старохатова. Вклад вкладу рознь. Были исправления мимоходные, были выброшенные пол– и четверть сценки. Но были и те исправления, которые даются, только когда ходишь по комнате взад-вперед и скребешь у себя в затылке. И, значит, он ходил взад-вперед. И, значит, скреб в затылке. И, глядя на число исправленных страниц, я только пожимал плечами: сомнений не было – Старохатов работал на совесть. И в данном случае он совершенно напрасно (и мне непонятно!) не стал соавтором. Потому что труд есть труд. И если бы несколько месяцев спустя он направился бы к окошку, где сидит толстая тетенька со счетами (если только он вообще ходит в кассу), шаг его мог быть тверд и спокоен, как у человека, который, к примеру, честно валил лес или распахивал пустошь.

Одна тонкость, внесенная Старохатовым в сценарий, меня даже задела. Больная и угасающая женщина спрашивает мужа:

«А кто будет вытирать тебе пыль, когда я умру?»

Старохатов внес это в сценарий своей рукой, а позже еще уточнил, сам себя подправил. Женщина вяло подняла глаза и через боль насмешливо спросила:

«Кто же тебе пыль вытрет?»

Старохатов как бы провидел и угадал то пыльное логово, которое образуется десять лет спустя и которое я два дня назад видел своими глазами. И оттенок насмешливо тоже работал. А руки женщины, уточнил Старохатов, были худые и уже нескладные, немощные, как у недоразвитого ребенка.

К сожалению, поправка не вошла в фильм. Потому что после Старохатова вступил в дело еще и режиссер. Он рубанул по всей этой «их лирике» просто и трезво.

Жена (в фильме) сказала:

«Я все продумала, милый. Когда я умру, пыль тебе будет вытирать тетя Паша».

После чего крупняком показали зрителю тетю Пашу, седую, сгорбленную, но отлично пекущую блинчики на коммунальной кухне.

Страницы были просмотрены, и все вместе они теперь составляли страничку жизни Старохатова, и неизвестная людям эта страничка была благородна и чиста. Всякому из нас не помешало бы иметь в жизни такую страничку, пусть даже судного дня не будет. Я вернул прочитанное, и оно вновь исчезло в гигантских залежах архивного материала. Капля в море. Я встал, стряхнул пыль с колен (стола не было, я читал, держа на коленях) и в дверях сказал миловидной девушке:

– Спасибо.

* * *

То есть так – человек оказался и честен (случай с Тихим Инженером), и вор (случай с Колей Оконниковым). И в портрет эти два камешка вместе не складывались. И я не совсем понимал, как теперь быть…

Звонок. А мне безразлично, кто бы там ни звонил… Ничто не случится и ничто не произойдет, когда вечером (совсем поздним) ты раскачиваешься на стуле и перебираешь свои камешки, – такая тишина.

Звонит Вера. Но Вера для меня теперь просто Вера. Она сама по себе, а Старохатов сам по себе.

– …Уже учебники посмотрела.

– Школьные?

– Да.

– Ну и как?

– Вчера перебирала свои тетрадки. Старые конспекты… Знаешь, Игорь, даже в самой повторяемости есть что-то прекрасное, когда рассказываешь о литературе прошлого.

Ее голос набирает высоту:

– А как удивительны сохранившиеся школьные фотографии!

Я хочу добавить: «…на которых все стоят, как истуканы. А Ирина Федоровна сидит, прижимая к себе справа и слева двух любимчиков с разинутыми от счастья ртами», – но говорю совсем другое:

– У меня никогда не было такой учительницы, как ты.

– Таких, как я, много, – говорит она.

– Ты уверена?

– Тебе просто не повезло.

– Возможно.

– Вчера читала томик Белинского. «Литературные мечтания» – такая статья, помнишь?.. Я читала и заранее слышала, как отвечают урок мои мальчики и девочки. Я даже всплакнула…

Она говорит. Она рассказывает. Потом прощаемся.

* * *

Ночь. Тишина. И вот – как проблеск – я вновь отмечаю, что это хорошо, что я копаюсь в Старохатове сам по себе. А не по чьей-то просьбе. Копаюсь не для того, чтобы кто-то и где-то это использовал. Что там ни говори, а все же веселее, когда твои лапки ходят вдали от лужи. И чтоб явно вдали. И чтоб подчеркнуто вдали.

Потому что не в лужах, в конце концов, дело, и не в лапках. А в твоей внутренней освобожденности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава 1

Факты мало-помалу сгруппировались.

…В сороковом, предвоенном году Старохатову было тридцать. Тридцатилетний, молодой кинодраматург проживал в Минске. Он был женат. И был у него сынишка Толя. Имя Толя было тогда совсем не модное.

Жена Старохатова была женщина умная, строгая и некрасивая – таков был почерк Старохатова. Он уже тогда знал, что к чему.

Рассказывали, что суть свою он держал в узде и что определенного покроя красотки, тихонькие, унылые и затаенно чувственные, не давали Старохатову жить спокойно. Он угадывал их, и они угадывали его. Он без конца увлекался. И без конца себя сдерживал. Потому что для работы, для самовыражения и вообще для жизни нацеленной ему была нужна такая жена, какая у него была. Многие этого не понимали. Старохатов это понимал. Женщина чуточку суховатая. Женщина спокойная. Женщина, несколько пренебрежительно относящаяся к искусству вообще и к кино в частности. Такая и была нужна.

Плюс к этому он ее любил. Была проза, была и поэзия.

Старохатов делал свои первые шаги в кино – то есть самые первые и еще неопределенные. И потому с началом войны он легко и без боли забросил сценарии и стал военным корреспондентом. Врывался ли он первым в города, как поется в песне, или не врывался – это неизвестно. Но ранен он был. И известно, что человек он был лихой. Так что, возможно, врывался первым.

И вот, ворвавшись, когда пришел час, в родной Минск, он узнал, что жена и Толя погибли. Смерть в те дни была не в диковинку. Старохатов был молодой. Он продолжал воевать. И перенес сравнительно легко. И когда все кончилось, он вернулся в Минск.

И, возможно, ворвался первым на киностудию с готовым сценарием на послевоенную тематику. Тоже не исключено.

Такой вот был период в его жизни. Лихой.

* * *

Второй период можно было бы назвать периодом актрисы Олевтиновой. По имени той, на которой он тогда женился. Это была женщина нервная, взбалмошная и любящая кутать плечи в мех. И потрясающе хорошенькая: она устроила ему сладкую жизнь. Он был ее четвертым мужем. Он был вполне положительным мужем. Однако справлялся с занимаемой должностью лишь три с половиной года – никак не больше. Больше он не выдержал. Не сумел. Надо отметить, что три года жизни с актрисой – это срок, а применительно к актрисе Олевтиновой слово «срок» перерастало в слово «подвиг».

Это было объяснимо – из блиндажа, с войны, с размытых и расхлябанных дорог, после маеты армейского журналиста метнуться сразу же (пока есть запал!) к актрисе. Смелость берет города, берет и актрис. И вроде бы такая удача. Но прошло три года, и Старохатову стало ясно, что жить в ссорах и при этом всерьез делать дело, хотя бы и киношное, невозможно. Или – или.

Он ушел от Олевтиновой. Или она от него ушла – тут не ясно. Скандал был довольно громкий, но уловить что-то конкретное и что-то уразуметь сейчас было уже трудно. Только отзвуки.