Портрет и вокруг

А можно сказать – о женщине-искательнице, то есть искательнице своего женского счастья. Тоже оттенок. (И мог быть рассказ.)

Помню завязку. Молодая женщина была влюблена в двух парней, за одного из них вышла замуж – и после этого ей каждый день и каждую ночь казалось, что она должна была поступить наоборот. Казалось, что тот, второй, был гораздо лучше. Гораздо красивее. Гораздо любимее. То есть – черта очень известная – в чужих руках ломоть толще. И в гостях вкуснее, чем дома. И чужая жена всегда мастерица.

Пути разошлись: второй парень уехал в какой-то далекий город. И ни слуху о нем. А женщина продолжала по нему вздыхать. Если б не уехал, дело б ограничилось простеньким флиртом с приятелем мужа, потому что парни были приятели. Но он уехал. А ее к этому времени взяло за жабры сильнее, чем она могла предположить. Она плохо спала. Она плохо ела. И все думала и думала… И вот она затаенно стала отыскивать в окружающих людях что-то похожее на уехавшего парня. Она знакомилась с ними – она искала. У одного были руки как у него. У другого голос как у него. У третьего манера поглядывать на часы. И женщина без конца думала о них. Сравнивала. Уходила к ним. Приходила.

В семье, разумеется, ладу не было. К счастью, в женщине наметилась на время любовь к красивым вещам. Любовь к коврам. Любовь к новенькому холодильнику. И женщина понемногу успокоилась. Угомонилась.

Развязки я не помню. У Женьки было много развязок, притом различных. Он так и не закончил.

Глава 2

…Это были симпатичные люди. В шутку я называл их осведомителями. Они не знали о цели расспросов. Они попросту предавались воспоминаниям.

Ради первого, лихого периода жизни Старохатова мной был выделен пожилой журналист из «Вечерней Москвы». Этакий старый выпивающий дядька с белыми усами. Он жил с Павлом Леонидовичем в одном блиндаже и носился по военной хляби в одном «газике». Что касается второго периода – периода жизни с актрисой Олевтиновой, – тут было проще: неясная ясность. Я достаточно знал по слухам. И в уточнениях пока не нуждался.

Следующий период – период наибольших достижений Старохатова в кино. Ключи удалось подобрать через знакомую мне женщину-искусствоведа. Ей было за шестьдесят, и Старохатова она знала прекрасно. Более того: когда-то он был ее соседом по коммунальной квартире. Тогда у них не было отдельных квартир.

Осведомителем четвертого периода – периода Мастерской – был я сам, куда уж надежнее и лучше. Плюс все соавторы Старохатова.

Это были основные источники информации, и время от времени я из них черпал. Случайностью, разумеется, не брезговал тоже. К примеру, в случайном разговоре я узнал, что нашу Сценарную Мастерскую придумал и «родил» не кто иной, как сам Павел Леонидович Старохатов.

– Точно? – я сомневался.

– Факт… Талантишко у него уже был на спаде. Захотелось преподавать. Захотелось остаться при любимом искусстве.

– Он мог пойти преподавать во ВГИК.

– А зачем?.. Старохатов любит размах – взял и придумал Мастерскую.

– Он ходил с предложением в Госкомитет?

– Конечно. Они и помещение дали. И зарплату.

Когда в очередной раз я отправился «на чашку чая», женщина-искусствовед это подтвердила. И были подробности.

* * *

Куски магнитофонной записи о том, как Старохатов обобрал Женю Сутеева (Бельмастого Женьку), я свел воедино. Склеивал в одну живую нитку. А наползавшие то слева, то справа обрывки нашего с ним трепа в голой комнате попросту стер.

Кроме того, я записал на магнитофон по памяти рассказ Коли Оконникова:

«Я вам очень благодарен, Павел Леонидович».

«Пустяки, Коля».

«Это не пустяки. Я в долгу…»

«Перестань!»

«Я в долгу, в большом долгу. И не спорьте, Павел Леонидович!»

«А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами», – сказал ему тогда Старохатов.

Это был пик того рассказа. Я сравнил с пиком рассказа Жени Сутеева, и тут уже деться было некуда – диалоги совпали почти слово в слово. Речь Бельмастого Женьки была попроще и попрямее. Коля был деликатнее, смущался. Но это и вся разница. Суть совпадала полностью. Совпадало и то, что Старохатов своим предложением соавторства застал каждого из них врасплох. Старохатов вдруг как бы делал выпад.

Он обирал, это было ясно. Обирал преднамеренно. Выжидал в разговоре нужную минуту и – делал неожиданный выпад. А жизнь шла. Коля и Женька поначалу радовались тому, что сценарий идет в дело и что фильм как-никак будет, – некоторое время они бултыхались в этой нечаянной радости, как бултыхаются мальчишки, когда мама разрешила, и они ворвались наконец в речку, и вот она, вода, и песчаное дно под ногами, и брызги. Затем понемногу и Коля и Женька начинали сознавать, что их обобрали. Они признавались в этом, лишь засыпая, лишь самому себе, шепотом. Затем громче. Затем выбалтывали это родным и близким – и, наконец, кому угодно, не делая из этого тайны. Они на этом пятачке взрослели, мудрели и теперь уже воспринимали Старохатова как опыт жизни.

Я отметил, что Старохатов последнего периода не какой-то там зарывающийся старикашка, а опытный человек – несущий и для других определенный опыт. Для портрета этот камешек четвертого, и последнего, периода был важен. Ценный камешек.

* * *

– Опять уходишь? – спросила Аня.

– Ухожу.

Я спешил. Стоял в дверях и мялся с ноги на ногу. С тех пор как у меня появился этот записывающий портфель, я стал торопиться. Я стал нервничать и торопиться.

* * *

С Лысым Сценаристом можно было не осторожничать. Я знал, что достаточно с соответствующим боевым настроением явиться в Дом кино, выставить четыре пива, устранить посторонних и, пустив баритон на низы, сказать Лысому (а что он будет там, это факт: где ж ему, родному, нынче быть): «Вот стул. Вот четыре пива. Бросай своих кретинов и посиди со мной!» – «Я?» – «Ну конечно. Мы же условились с тобой хорошенько выпить и поговорить о Старохатове».

И похлестче. Что угодно, но похлестче. Иначе он утечет, как утечет вода. «Ты сядешь со мной или нет?» – «Ну конечно, конечно, конечно. Но, может быть, со мной к тебе подсядет Сережа?» – свидетели не нужны. И ты ему еще хлестче: «Нет, Сережа не подсядет». – «Ты с ним в ссоре?» – «Я переспал с его подружкой». – «Прости. Я не знал. Вот ведь досада… Но, по-моему, у него нет подружки?» – «Наливай!» И вот, как бы по заказу, он повторяет слово в слово весь свой рассказ о благородстве Старохатова. Ты слушаешь. И слово тщательно стоит теперь в твоем дозоре. Слушаешь о том, как Старохатов («великий он человек, великий, великий!») помог, выправил сценарий, из полуфабриката сделал вполне съедобное блюдо и – не взял за труд ни копейки.

Он пил пиво и потирал лысину – плешь ходовых размеров, – он перебрасывал реденькие, окаймляющие волосы то направо, то налево. И пил. И еще пил… Тщательно – значит тщательно. Я вытряс факты. Я выспросил, как сильно и каким (конкретно!) образом изменил Старохатов драматургию сценария. Какие типажи убрал. Какие ввел в действие. И какие создал заново.

– А все три заключительные сценки он написал мне сам. Представляешь – сам!

– Своей рукой? – уточнял я.

– Да, да!.. Они у меня есть. Три сценки – я их храню как память. Его почерк – он как музыка. Он вдохновляет. Я видел однажды партитуру, которую правил своей рукой Чайковский, – это как волшебство…