Портрет и вокруг

И дело не в том, что Машка у нас отставала и не ходила, как ходят дети, и похвастаться нам пока было нечем. И не в том, что на отдых мы ни разу так и не съездили в направлении Крыма. Это гнездилось в ней глубже и появилось значительно раньше, чем появилась Машка и чем появился я. Иногда мне казалось, что, может быть, в детстве ее шпыняли в семье за ненаходчивость. Или клевали день за днем за плохую успеваемость. Или в судороге переходного возраста она была влюблена в умненького студента, который не разглядел ее из-за ее «простоты». Что-то такое было, хотя она уже не помнила. А может, помнила.

– …Тузовкин ушел от жены. В пятьдесят пять лет, а?.. Говорят, пришел – и бух перед женой на коленки. Прости, говорит, но я влюбился. Шапку надел – и в дверь.

– Жизнь большая. Жизнь – она серьезная.

– Да-а-а-а…

– Это была его вторая жена?

– Вторая. Если предыдущую первой считать, то, конечно, вторая.

– Жизнь большая. Жизнь – она серьезная…

Я послушал их самые последние заводские новости, а потом выключил их, как выключают приемник. Зевнул. Повернулся на спину и лежал, глаза в потолок, рассматривая на потолке полоски света, скромные художества нашего ночника с трещиной. Он так и прибыл из магазина – с трещиной, так как Аня, несмотря на азарт и лаборантскую свою закваску, не могла ничего купить без того, чтобы ее при этом не надули. Я думал об этой ее черточке и любил ее за это.

Потом я немного прибавил звук – послышался тот же медлительный, будто бы иссыхающий ручеек, разговор, который не иссыхает и будет течь еще сто лет.

– …Если кто и знает жизнь доподлинно, то это дядя Вениамин. Он как-никак и в профком выбирался, и несчастным был, сидел пять лет («Нет, он шесть сидел, потому что два раза по три»). И рыбак отменный. И директору при случае правду-матку кроет…

Я слушал и не смеялся, потому что их лица цветом как заржавевший лом, жесткие и задубевшие, сковывает и деревенит сейчас то же непосильное напряжение, какое сковывает и деревенит лицо Ани.

* * *

Из второго периода я узнал, что актриса Олевтинова любила драгоценности. Собирала камешки. Почти как и я.

«Что тут особенного? – сказал я. – Все женщины любят драгоценности».

«Но она уж очень их любила».

«Покупала, что ли?»

«И покупала. И подарки принимала».

Картинка четвертого периода, то есть нынешнего периода жизни Старохатова, на сегодняшний день была такая:

Коля Оконников – ОБОБРАН.

Женька Бельмастый – ОБОБРАН.

Тихий Инженер – АКТ БЛАГОРОДСТВА.

Лысый Сценарист – АКТ БЛАГОРОДСТВА.

Павлуша Шуриков —?

Фактов было уже немало. Факты накапливались, но ничего не проясняли.

Глава 3

Потому что нужна была примиряющая их мысль. Все мы грешим понемногу, это так. Но ведь объяснимо грешим, во всяком случае для нас самих объяснимо, – и именно объяснимость, она-то, родная, внутренне нас и примиряет. И дышать нам дает. И по головке нас гладит. А вот, скажем, обычный карманник. В автобусе. Охает, кашляет, задыхается, как астматик на жизненном финише, и склоняется в приступе кашля все ближе и ближе к дамочке, – а у дамочки сумочка прозрачно-синтетическая, и кошелек сквозь сумочку виден, как горящая свеча. Взял он кошелек. Выудил. Сумел. Перешел в другой автобус. И опять кашляет, как астматик, склоняется все ниже и ниже, чтобы подбросить кошелек какой-нибудь другой дамочке. Трогательно, а?..

К разгадке человека, можно подбираться изнутри – то есть ставить себя на его место и пытаться понять. Собственно, этим я и занимался. Но сколько-то шагов можно сделать, подбираясь к нему извне. Извне – это значит сличать Старохатова с другим человеком, так или иначе тебе уже известным. Разумеется, впрямую тут ничего не выудишь по той простой причине, что люди не повторяются. Но плюс в другом. В сравнении. Были большие воры, были маленькие. Были и склонные к благородству, это верно. Но почти все они были жалкие. Нагие. Почти все они лишь кичились и выставляли наружу внешний эффект. И почти все они не имели ни малейшего отношения к Старохатову, творившему свои благие поступки втихую и не напоказ.

(Да. Именно тогда я записал на листочек ценнейшее наблюдение, которое не пошатнулось до самого конца пути. В случаях, когда он помогал кому-то, благородство Старохатова было истинным благородством. Оно было не напоказ. Оно не было ни жестом, ни игрой.)

Важно было углядеть жившего когда-то (и живущего сейчас тоже!) человека. Потому что, если уж ты взялся копаться в характере, тебе должно быть все равно, кто перед тобой – нобелевский лауреат или неведомая парализованная и делающая под себя старуха. Все они люди. И ты это помнишь лучше других. Раз уж ты взялся за портреты, говорил я себе.

Современная жуликоватая шушера, что там ни говори, мелкотравчата – а вот, скажем, в Меншикове этого не было ни на грамм. Это и подкупало. Баловень судьбы и счастливчик. Талантливый полководец (и вор). Государственный деятель (и вор). Преданный соратник и друг гениального человека (и вор, вор, вор). Конечно же скидка на век, тут тебе и нравы, и распущенность, и размах, – но ведь не только. Общеизвестны случаи его почти бессмысленного «хапанья».

«…У него сие зло в породе, – писал один из вельможных, – он схватывается с сим злом, воюет, а побороть не в силах».

И не надо было вглядываться с лупой в полустертые страницы «Переписки вельмож», чтобы заметить закономерность: после каждого своего срыва Меншиков спешил доказать царю и отечеству, что главнейшее в нем «есмь человек, но не вор». И может быть, не только и не столько царю спешил он доказать это. Может быть, себе. Поди знай.

И, кстати, Меншиков тоже в свой час был лихим человеком.

(О Меншикове можно было и по пятому разу писать повесть, – это мог быть сам по себе портрет, увлекающий и поражающий омутными, темными местами. Но это было не мое. И не потому, что истории боязно, а потому, что я привык делать свое дело – с живого. Я любил это. Как, должно быть, упыри любят привкус тепленькой крови.)

Да, вор, но не вор-накопитель. Вор, который был скорее раб этого своего воровства, а не хозяин. Как раньше говорили – раб страсти своей.

Две интереснейшие черты извлек я из сравнения с Меншиковым.

Первое – раб страсти своей.

И второе, не менее важное, – барство.

* * *

«Как он вел себя, расскажи, Женя. Когда вы обсуждали «ваш совместный» сценарий, как он себя вел?»

«Спокойно».

«Совершенно спокойно?»

«Да».

«Ну, а хоть в чем-то, хоть в мелочи, Старохатов проговорился, что это все-таки твой сценарий?»

«Зачем ему проговариваться? Дело есть дело».

«А на худсовете?»

«Тем более. На худсовете он вставал, величественный и важный. И говорил: «Мы долго работали… Мы задумали этот образ… Когда Мы отрабатывали диалоги».

«И ни одно слово у него не дрогнуло?»

«Он улыбался».