Портрет и вокруг

– Глупый. – Она засмеялась. – Хотела бы я видеть дяденьку, который даст тебе себя обобрать. Знаешь, что я заметила? Мучаются вопросом, хорошо это или плохо – иметь деньги, как раз те, кто зарабатывать их не умеет.

Так она меня поощряла.

* * *

Сначала я узнал, что Старохатов продал машину, потому что не мог ее водить; подробностей не было. Потом, я узнал про его болезнь: у него болели руки. Его видели. Старохатов был плох. Похудевший и как-то разом согнувшийся – старик, – он брел по улице, как бродят по ней бездеятельные и больные старики. Работы не было. Творческая жилка давно иссякла.

– Да-а. Если нет здоровья, машина не нужна, – поддакнул я собеседнику.

Это был молодой кинематографист. Бойкий. Способный. Даже талантливый. Он-то и купил у Старохатова машину. Он-то мне и рассказывал.

– Бедняга Старохатов бродит по улицам…

– Бедняга, – согласился я.

– Здоровье – это главное, – продолжал молодой кинематографист. – Потеряешь – не найдешь.

И он со вкусом стал рассказывать, как ежедневно гоняет мяч во дворе дома с мальчишками, нимало не стесняясь жильцов, поглядывающих из окон. Потом он уехал. Бойкий. Способный. Даже талантливый.

Я смотрел вслед бывшей машине Павла Леонидовича.

А Вера не сумела работать в школе. Заскучала. Она ушла в какую-то организацию и там (так мне сказали) уже насмерть воевала с большим начальником.

* * *

В пять я шел в детский сад. Приводил Машу. Кормил ее. Она рассказывала свои детсадовские новости – тоже жизнь и тоже страсти. Я посмеивался. Я готовил ужин к приходу жены. Аня приходила. Всегда оживленная. Всегда радостная. На секретарской работе ее ценили все больше.

– Не знаю, в чем дело, – скромничала она, – меня вдруг стали хвалить. Говорят про меня: деловая, энергичная. И даже, – она смеялась, – умная! Ты это можешь себе представить – умная!

– Я это давно знаю.

– Конечно, секретарша – это звучит плохо. Но ведь все зависит от человека, милый. Все зависит от того, как человек работает. А я буду работать хорошо.

И верно. Аня работала хорошо – она так быстро вошла во всю эту круговерть. Казалось, что ее прежние смешные и энергичные начинания вместились теперь в одно, совсем не смешное: она узнавала, запоминала, выясняла, звонила, уточняла. Теперь ее звали Анна Константиновна.

Я вслушивался – откуда что берется. Чистая и отшлифованная речь – это отчасти, конечно, мое влияние, с овцы хоть клок. Великолепный практический ум – это, конечно, свое, природа! – и вот уже слушаешь ее, как мудрого и прожившего жизнь человека, который не скажет банальщины, который говорит и взвешивает слово за словом. И, как бы очнувшись, я с удивлением оглядывался на эту простую девчонку – мою жену, – ставшую красивой женщиной, которая знает жизнь и людей; как не знал, и не знаю, и, вероятно, не буду знать я, хотя и потратил на узнавание лучшие годы.

* * *

Вокруг нас появились люди – они были разные, мужчины и женщины, молодые и сорокалетние, но у всех у них было нечто общее: немыслимая энергия и желание нам угодить, помочь. Ну что такое секретарь директора – ну, посоветует, ну, подскажет, – ну, в лучшем случае ей духи, я так всегда думал. Ну, билеты в театр. Однако тут было совсем иное качество: они предлагали помочь… просто помочь… от чистого сердца.

А тут еще вдруг вышла наконец моя повесть – одна из старых, долго бродивших по редакциям. Так что и деньги какие-то появились.

Мы переехали из однокомнатной в двухкомнатную. В квартире просторно. В квартире вольно. Тело наше и мозг свыкаются с ограниченным пространством гораздо сильнее и сложнее, чем мы об этом знаем. Я ходил из комнаты в комнату, и возникало ощущение отнесенных границ – ощущение шири… Теперь была нужна мебель, разумеется новая.

Энергичные «наши» люди установили прямой контакт с наперед выбранным мебельным магазином. Они трижды разговаривали с некоей Вероникой Петровной, у которой в ходу была все та же магическая и несколько сдерживающая фраза: «Мебель покупается не спеша». День покупки все же назначили – день приближался.

Наконец Аня сказала:

– Иди в мебельный… И будь, ради бога, внимательнее.

Я отправился. Я шел быстро. Однако у входа я остановился и вошел в магазин в меру спокойно – я должен был спокойно спросить про гарнитур у девушки за столиком. И я спросил:

– «Марианну» не привезли?

* * *

– Зачем я рылся в его жизни?.. Зачем искал?.. Зачем вызнавал?

Как вдруг мертвый занавес распахнулся. Сам распахнулся. Сам нашелся ответ!.. Разве меня и мой «магнитофонный» поиск не вело чувство к Вере… Да, вело. Да, нацеливало. Да, давнее-давнее чувство. Остатки того чувства!.. Пусть даже остатки остатков чувства. Вот, стало быть, и суть.

Да, да, суть! Меня, мою мысль и мой поиск вела остаточная любовь к женщине, к Вере. Почему нет?.. Вот что толкало изнутри. Вот что было мотором. Мне ведь и впрямь по фигу был Старохатов. По фигу его чужая, не интригующая ничем жизнь. Но еще больше по фигу его портрет – серенький, общепитовский неинтересный мне ни с какой стороны!

С ясностью приоткрылась теперь первая, изначальная наша с ней сценка. Когда Вера еще только жаловалась мне на вражду со Старохатовым. Когда в самом конце разговора она, довольная итогом, спросила:

– Ты согласился помочь?.. Не ожидала, если честно. Пришла… Просить просила, но не ожидала.

И повторила:

– Согласился?.. Почему?

И подойдя ближе (я сидел на стуле) – руки мне на плечи. Красивая. С ароматом былых наших встреч.

А я снял ее руки с плеч, трусливо снял. И что-то пряча, словно топча ногой в траве, затаптывая, поспешно ответил:

– Как почему?.. Из справедливости.

Это была ложь. Я тогда точно знал, что это ложь. И я вполне знал, что именно я скрывал и что затаптывал.

Знал. А потом забыл. Да, да, забыл. И затоптанная, запрятанная, убранная с глаз долой моя давняя любовь к этой женщине стала жить самостоятельно. Без хозяина. Без меня. Но стала жить…

* * *

И вот почему мне не дался его портрет. Я и не мог его написать. Ну, неинтересен был мне господин портретируемый… Всё пустота, кроме женщины.

Не умел я написать этот портрет, потому что не хотел. Сам себе в этом не признаваясь. Я только и хотел помочь Вере. Сам себе не признаваясь.