Портрет мертвой натурщицы
Шрифт:
Папа «организовал» им эту квартиру на окраине через свои связи в горкоме, чтобы не менять старую, четырехкомнатную, в Трехпрудном переулке. Он ненавидел переезды и перемену мест. Выбив бывшей жене квартиру, алиментами он себя регулярно не утруждал. Бумажки с профилями Ильича мать получала от случая к случаю, не как должное, но как подарок. Потому и благодарна была — как нежданному подношению.
Но в тот день, когда она, отпросившись с работы, все-таки дошла с сыном до психотерапевта, бумажек от отца давно уже не приходило. Мальчик шел, опустив голову, уткнувшись взглядом в материны серые, перекрученные на щиколотках, хлопчатобумажные колготки и стоптанные черные лаковые сандалии.
Перед входом в клинику мать на секунду помедлила, а потом ступила внутрь: они прошли по линолеуму в разноцветных квадратах и встали уже перед белой дверью с надписью «Детский психотерапевт». Мать постучала, услышала «Войдите» и нерешительно вошла в кабинет. У психотерапевта было очень интересное лицо: похожее на старый картофельный клубень.
Он рассматривал врача пару минут, пока в голове нарастал ритм прибоя, перекрывающий мамину сбивчивую речь. Он вынул из кармана блокнотик (такие выдавали матери на Новый год в ее конструкторском бюро) и огрызок карандаша, который незаметно стащил у продавщицы в бакалее, и начал рисовать, изредка слюнявя карандаш во рту. Он скашивал глаза то на лицо «картофельного» доктора, то на материны суетящиеся руки: шершавые, обветренные, с коротко подстриженными ногтями.
— Очень нужна ваша помощь, доктор… — доносилось до него сквозь рокот прибоя. — Трудный развод… Агрессивность, кошмары ночью, просыпается мокрый… Почти не разговаривает.
Карандаш все быстрее скользил по бумаге, мальчик рисовал, высунув от усердия кончик языка. Внезапно розовая крупная рука выхватила у него блокнот. От неожиданного нападения даже море в голове замолчало: он воззрился на врача.
А тот, в свою очередь, смотрел на листик, изрисованный до основания, и, довольный, качал картофельной башкой.
— Вот это да! — услышал мальчик. — Это ж мой портрет! И мастерски выполненный. — Он поднял глаза на мать и уже очень серьезно закончил: — Думаю, ваш ребенок все рассказывает не словами, а через рисунок. Я настоятельно вам советую отдать парня в художественную школу. У него явный талант. Заодно и отвлечется от ваших семейных неурядиц.
Врач вновь повернулся к нему и подмигнул. Он на подмигивание не отреагировал, но внимательно посмотрел на доктора. Во взгляде у того появилось что-то новое. ТАК на него никто еще никогда не смотрел.
Только много лет спустя он поймет, что впервые в жизни вызвал у кого-то восхищение.
Маша
Она стояла перед насупленным Андреем, положив на стол репродукцию «Турецких бань» и фотографии трех девушек.
— Андрей, — позвала Маша, потому что тот находился почти в прострации. — Ты что, не понимаешь?! Это же и есть связь, которую мы ищем — между жертвами и набросками Энгра.
Маша улыбнулась ему радостно, но Андрей еще больше насупился и отодвинул фотографии:
— Это еще ничего не доказывает. Сыро, Маша, сыро! Просто любопытная догадка, не более. Иди — работай!
Маша нахмурилась, упрямо выставив подбородок, и забрала со стола репродукцию и снимки.
— Это из-за того, что я пошла в филармонию с Петей? — спросила она тихо.
— Маша, не глупи. — Андрей смотрел мимо нее в компьютер. — За кого ты меня принимаешь? Я же сам тебя отпустил. Кроме того, кто я такой, чтобы ты передо мной отчитывалась?
Он на секунду оторвал взгляд от экрана и мельком холодно ей улыбнулся. Маша ничего не ответила, только кивнула и вышла из кабинета, стараясь держать лицо. «А и правда —
кто он такой, чтобы я перед ним оправдывалась?» — повторила она про себя, но откинула сразу же болезненную мысль. Она подумает об этом после того, как докажет этому упрямому барану, что права. Снова. А сейчас ей срочно нужно в криминалистическую лабораторию, а конкретно — в «мордодельню».Маша сидела в идентификационном отделе криминалистической лаборатории рядом с Саней, спецом по фотороботам. От Сани так явно и волнующе пахло свежей мятой, что было ясно: в обед тот успел выпить. Легким смущением из-за дневного принятия на грудь можно было объяснить и тот факт, что Саня без обычного занудства («А ты уверена, что тебе это надо? Нет, ну прямо надо-надо?») согласился с ней поработать. Точнее, даже не с ней, а с «Банями».
Хотя, возможно, дело было просто в том, что Сане нравились красотки в «Банях». Не «Плейбой», конечно, но всяко аппетитнее заурядной работы. Для начала они вывели картину на большой экран, и Саня повернулся, усиленно жуя жвачку, к Маше:
— Ну, а дальше-то что?
— Дальше, — вглядываясь в одалисок, сосредоточенно распорядилась Маша, — дальше надо выделить каждое лицо на картине и вынести его в отдельный документ. Сможешь?
— Фигня вопрос. — Саня вычленил одно за другим лица одалисок.
— Так устроит?
— Устроит. Можешь закрыть картину, она нам больше не понадобится.
Саня с сожалением распрощался с обнаженными наложницами. Перед ними появились шесть мини-портретов.
— А теперь мне нужно перевести их в режим черно-белой фотографии…
Саня с отрешенным видом пощелкал клавишами, и лица на экране перестали быть цветными.
— А ты не… — нерешительно начала Маша, — можешь повернуть их всех анфас? Как на паспортной фотографии?
Саня кинул на нее удивленный взгляд, но вопросов не задал:
— Легко. У нас, если кто не в курсе, и программка теперь в 3D имеется!
Маша, напряженно глядя в экран, ждала, когда лица наложниц, будто в странном сне, повернутся к ней анфас.
— Отлично, — сказала она, сглотнув. — Осталось только зачистить «банные» аксессуары и убрать драгоценности здесь и здесь. Сумеешь?
Саня даже ничего не ответил: хмыкнул и несколько минут работал мышью.
— Вот! — он откинулся на спинку стула. — Годится?
Маша молча смотрела на экран. Это была ее идея, но она все еще не могла поверить: Энгровы одалиски, утратив роскошные тела и драгоценности, не стали менее красивы. Но сделались до странности реальными. Она даже моргнула, чтобы сбросить наваждение.
— Распечатать? — спросил Саня, провернувшись на стуле и потянувшись за пачкой сигарет.
— Да, — прошептала она. И, прочистив горло, добавила уже нормальным голосом: — Давай сразу в двух экземплярах.
Перрен терпеть не мог рано вставать. Организм отказывался функционировать. Дышалось — и то с трудом. Но до Монтобана было пилить без малого пять часов и еще ехать до вокзала Монпарнас через весь город.
Итак, чтобы попасть на поезд в 6.28, он встал в пять, на автомате натянул на себя что-то чистое из шкафа и нырнул в заранее вызванное такси. В коем, попросив дюжего алжирца приглушить музыку, в состоянии между сном и явью плыл сквозь темный, еще не проснувшийся город. Мимо отливающих темным блеском витрин Галери Лафайет, мрачной массы церквей, мимо Тюильри, через Сену, вдоль Люксембургского сада… Париж был холоден, пуст и явно недоброжелателен, а вокзал Монпарнас — под башней Мордора, как он ее называл, казался просто скопищем зла. Зла, заставляющего приличного человека вставать в такой час.